Перед тем как ломануться в толпу чуди, отворял Коваль ворот у рубашки, распоясывался, чтоб жарко не становилось, осенял себя крестным знамением и давай охаживать вражину палицей. Чудь лишь визжала да валилась, точно трава под косой.

Службу в дружине начал Коваль еще при князе Дмитрии, прозванном Донским за победу над Мамаем в устье Непрядвы, а после смерти его целовал крест на верность сыну – Юрию, князю Звенигородскому. Умел Коваль только одно – убивать. Сражаться и убивать. И умение свое передал сыну.

Врагов хватало, меч поворачивали то против чуди, то против православного Пскова, крепко бились с ливонскими рыцарями, ходили на Колывань или Куконос, схлестывались с ордынцами.

Для воина Коваль прожил сравнительно длинную жизнь. Юношей стоял рядом с князем Дмитрием на Куликовом поле, а спустя сорок лет пил мед на крещении Дмитрия Юрьевича, названного в честь великого деда. Весь белый, величественный, с лицом, покрытым шрамами, восседал Коваль на пиру за столом князя Юрия. Осушал чашу за чашей да учил уму-разуму молодых дружинников. В жаркой середине застолья подвел Коваль к князю своего шестнадцатилетнего сына, великана, статью похожего на отца.

– Как я верно служил твоему отцу и тебе, князь, так мой сын Гнедко послужит твоему сыну.

Князь Юрий улыбнулся и повел головой. Багровая кожа отвисшего второго подбородка заходила, точно ряска на болоте.

– Странное, однако, у него имя.

– Он силен, как конь, и верен, как конь.

– Тогда выпей и поклянись на верность, – сказал князь, обращаясь к Гнедко. – Не мне, сыну моему поклянись.

– Поклянись, сынок! – сказал Коваль с улыбкою. – Поклянись, я послушаю.

– Пусть сам Бог станет порукою, – воскликнул Гнедко, – и святая икона Галицкая свидетельницей, что буду я верен молодому князю и стану его оберегать и защищать, чествовать и хранить всеми силами своими и, если понадобится, живот за него положу.

– Хорошо сказал! – вскричал князь Юрий. – А теперь выпей, до дна выпей. Посмотрим, силен ли ты в деле, а не только на словах.

Гнедку поднесли серебряную братину, огромную чашу с двумя ручками. Удержать ее за основание было бы невозможным. Гнедко со страхом посмотрел на чашу. Ему показалось, будто в нее входит с полведра меду.

– Что закручинился, сынок? – усмехнулся Коваль. – Вот из таких-то и пьют на верность. Чтобы на всю жизнь помнилось!

Гнедко перекрестился, взялся обеими руками за чашу, поднес к губам и начал пить. Старый настоянный мед вливался прямо в кровь, Гнедко пил, пил и пил, а когда закончил и оторвал братину от уст, зал поплыл у него перед глазами. Юноша зашатался и с трудом устоял на ногах.

– Уполох! – вдруг закричал князь Юрий. – К бою! Дружина, хватай мечи.

Гнедко, еле удерживая равновесие, выхватил оружие, прикрыл спиной люльку со спящим младенцем и грозно уставился на толпу. Блестящий конец его меча непрерывно перемещался перед лицами отхлынувших придворных.

– Стой, стой! – со смехом воскликнул князь Юрий. – Проверял я тебя, Гнедко, и вижу, не ошибся. Спрячь меч.

Меч вошел в ножны лишь с третьей попытки. Князь снял с руки своей золотой перстень с багрово мерцающим яхонтом и отдал шатающемуся Гнедку.

– Теперь ты с моим сыном навечно связан, как я с твоим отцом.

Клятву свою Гнедко сдержал до конца. Начиная с того пира и до самой смерти князя Дмитрия в Новгороде он всегда был рядом. Молчаливый, неусыпный, беспощадный защитник. Малейшую опасность Гнедко пресекал самым безжалостным образом. Не два и не три шутника расстались кто с зубами, а кто с глазом, неосторожно удумав потешиться над юным князем. Впрочем, лет с шестнадцати Дмитрий в защите перестал нуждаться и сам мог кому угодно шею намять, за что и получил прозвище Шеемяка – Шемяка.

– Но главную беду я не смог отвести, – повторял Афанасию отец. – Даже отомстить не сумел. Высоко обидчик, рукой не достанешь. Ты, Афанасий, постоишь за честь попранную. Ты вернешь справедливость. Я князю Дмитрию перед смертью крест на том целовал. Обещал – коли родится у меня сын, он отмстит.

Вместе с князем Дмитрием Гнедко бил на Клязьме войско великого князя Василия Темного, дважды всходил на великокняжеский престол в Москве, убегал в Галич, возвращался в Москву и снова убегал.

На его глазах князь ел отравленную курицу и двенадцать дней кончался. О, если бы Гнедко мог предположить, что подает на стол повар, подкупленный посланцами Темного, он бы проглотил живьем эту курицу, но не дал бы князю прикоснуться к отраве!

Шемяка умирал тяжело. Его могучее тело долго сопротивлялось действию яда. Двенадцать дней Гнедко не отходил от ложа умирающего. И много раз описывал агонию сыну и его товарищам. Во всех подробностях, ничего не упуская. И как рвало князя желчью и черной рвотой, и как немели и дергались могучие руки, как искажали судороги высокое чело, как прядями выпадали волосы, темнела кожа. Сцену смерти Шемяки Афанасий представлял яснее, чем лицо собственной матери.

Он родился в 1458 году, спустя пять лет после кончины князя, и, едва научившись говорить, был отвезен отцом в отдаленный Спасо-Каменный монастырь на Каменном острове посреди Кубенского озера. Афанасия и еще четырех ребят растили убийцами. Они должны были привести приговор в исполнение. А приговор, вынесенный Шемякой на смертном ложе, гласил: отомстить Василию Темному и его семье. Всех извести под корень, никого не оставить. А на престол великокняжеский в Москве возвести законного наследника, Ивана Дмитриевича, сына Шемяки, правнука великого Дмитрия Донского.

Эти слова Афанасий и четверо его товарищей повторяли перед сном, как «Отче наш». Учил их Онисифор, ближний дружинник покойного князя. Кроме его и Гнедка о существовании мстителей никто не знал.

Монастырь был выбран не случайно. В 1453 году в обители скончался святой подвижник Иоасаф Каменский, святые мощи преподобного прославились нетлением и чудесами.

В мире угодника звали князем Андреем, и был он братом Софьи, жены Шемяки, матери Ивана Дмитриевича. Игумен Кассиан, ближайший друг святого, питал великий пиетет к семье угодника и охотно предоставил кров и убежище детям соратников отравленного князя. Игумен ни во что не вмешивался, ему наследовал игумен Александр, и тот по примеру своего наставника тоже не обращал на василисков внимания. А те ждали своего часа.

Василисками Онисифор и Гнедко называли своих воспитанников. Подобно сказочному чудовищу с телом петуха, хвостом змеи и короной на голове, убивающему все живое одним взглядом, каждый воспитанник должен был превратиться в убийцу, устоять перед которым не смог бы никто.

План был прост. В 1447 году великий князь Василий Тёмный с супругой и детьми во время поездки по северным монастырям посетил Спасо-Каменную обитель. Принес богатые дары и чудотворную икону Спаса Еммануила. Икона принадлежала еще Дмитрию Донскому, ее привезли из самого Царьграда.

Гнедко и Онисифор предполагали, что, подобно усопшему отцу Василию, великий князь Иван также со всей семьей посетит северные монастыри. Вот тогда их и пустят под нож. Никакая стража не устоит против двух бывалых дружинников и пятерых бешеных василисков. Впрочем, стражу с собой великий князь взял бы условную – в северных монастырях опасаться было некого.

Оставалось только ждать и вострить василисков. Их учили рукопашному бою на мечах, стрельбе из лука, метанию копья и дротика. В десять лет Афанасий мог кистенем кору с дерева снять, да так, что ствол оставался неоцарапанным.

– Крепче руку держи, – учил Онисифор. – И бей не рукой, глазом бей. Сердцем, головой, всем естеством своим. Тогда не промахнешься.

С одиннадцати годков василиски начали добывать свежину для братьев чернецов. По осени, когда рыба на озере переставала клевать, ходили с острогой на щук, сомов, язей и голавлей.

– Веселое дело! – говаривал Онисифор. – Нет лучшей сноровки для глаза и руки, чем охота острогой. Тот, кто щуку одним ударом уложит, тот и врага в бою достанет.

Острога требовала трех непременных условий: темной ночи, светлой воды и тихой погоды. Первым двум условиям отвечала ранняя осень на Кубенском озере, когда ночи делались длинны и темны, а вода от первых морозов становилась совершенно прозрачною – холод осаждал на дно травы и всякую плавающую дрянь. Третьего же условия – тихой погоды – приходилось терпеливо дожидаться.