«Эх, – думал он, – мне бы только оказаться без кандалов. Оружия не понадобится, эту ленивую подлую сволочь я голыми руками уложу».

Поднимались долго, лестница неспешно вилась вокруг башни, а бойницы, оставленные строителями для света и воздуха, почему-то были замурованы. Брат Федул часто останавливался и переводил дыхание. Его лицо покрыли мелкие бусинки пота, сверкавшие в неровном свете факела, грудь тяжело вздымалась.

– Да ты не жилец! – мрачно заметил стражник в полукафтане. – Сам помрешь, без палача. Вот что с человеком ересь творит!

– Человек не есть Бог, – ответил брат Федул. – Только Он решает, кому жить, а кому умирать.

– Это ты так считаешь, – реготнул стражник. – А у нас решение сие в руки палача дадено.

– Пошевеливайтесь! – рявкнул снизу надсмотрщик. – Там разберутся, кому когда помирать.

Заскрипела дверь, на лестницу хлынули свет и свежий воздух, и спустя минуту процессия оказалась на смотровой площадке башни. Выше была только кровля.

– Дышите пока, – бросил надсмотрщик, пряча факел от ветра.

Уходящее за горизонт солнце, словно по заказу, выкатилось из облаков. Серое предвечерье наполнилось розовым светом. Заблестела Волхов-река, засияло Ильмень-озеро. Господин Великий Новгород привольно раскинулся по обе руки. Белые своды монастырей, золото куполов Софийского собора, красный кирпич крепостных стен, деревянные терема богатых купцов, черные крыши изб, соломенные ряды посадов.

Афанасий не стал рассматривать улицы, заполненные телегами, всадниками и многочисленным пешим людом, а перевел взгляд на лес, начинавшийся сразу за посадами. С высоты башни лес казался близким – руку протяни. Вековые деревья шумели, волновались под ветром.

– Как хорошо-то, как прекрасно, Господи! – тихо произнес брат Федул. – Вот так бы всю жизнь стоять и любоваться.

Он не успел договорить. Грубый толчок в спину бросил его на каменные плиты. Из разбитого носа потекла кровь.

– Пошто лютуете?! – вскричал Афанасий.

– Тебя забыли спросить. Хватит, надышались. Двигай обратно.

Спускались в том же порядке, теперь факел оказался впереди, ниже Афанасия, и надсмотрщик не мог забавиться. Прошли двором, по убитому множеством ног снегу, испещренному рыжими лунками лошадиной мочи, усеянному клочками сена и коричневыми лепешками замерзшего навоза. Против запертых ворот громоздилось большое деревянное строение – кухня.

«Грязно живут братья», – подумал Афанасий. Он вспомнил двор Спасо-Каменного монастыря, где прошло его детство. Чисто подметенный летом, аккуратно очищенный от снега зимой. Игумен Александр поднимался после полуночи и до утра стоял на молитве. Согбенный, высохший от постоянных постов, с узкой серебряной бородой и длинными волосами, лежавшими на рясе словно воротник, он медленно шествовал каждое утро через двор, возвращаясь из часовни в келью. Выцветшие от ночных бдений, глубоко запавшие глаза, казалось, безразлично взирали на мир. Но так только казалось, Афанасий даже представить себе не мог, как влетело бы братьям-чернецам, попадись одна рыжая лунка на глаза игумену Александру.

Из окон кухни валил сизый дым, пахло жареной рыбой и свежими щами. С озабоченным видом спешили куда-то чернецы; двое крестьян в изорванных зипунишках, с глупыми бесчувственными лицами, копошились возле саней, разгружая поклажу. Мирная, добрая жизнь, из ровного течения которой вырвали Афанасия посреди ночи безжалостные руки стражников.

«И как я им дался?! – в который раз с огорчением подумал он. – А ведь сам виноват, разнюнился, расплылся, точно блин по сковороде. Дверь не запер, меч на стену повесил, а не положил рядом…

Да что там меч, не заспись я так беспробудно, разве одолели бы меня стражники? И ложки бы хватило, чтобы разметать их по углам! Узнай о моей слабости наставник Онисифор… Э, что там говорить, сам виноват, сам теперь и выпутывайся!»

Процессия поднялась по скрипучей деревянной лестнице на балкон, опоясывающий внутренние стены монастыря, и остановилась перед дверью, обитой листами позеленевшей меди. Надсмотрщик осторожно постучал.

«Зачем нас водили на башню? – спросил себя Афанасий. – Могли ведь сразу сюда отвести. Для чего, с какой целью? Неспроста водили, что-то им нужно».

И вдруг кольнула догадка – чтоб сговорчивей были. Глянули на мир, пожалели о жизни и не стали запираться.

Дверь отворилась. В проеме стояли два воина в полном облачении: шлемы с наносниками, подпоясанные кольчуги до середины бедер, высокие сапоги из толстой кожи, выдерживающей скользящий удар копья или кинжала. Один из воинов сжимал в руках боевой топор, второй – обнаженный меч.

Они внимательно осмотрели надсмотрщика и отступили в сторону, пропуская узников.

«Серьезно, – подумал Афанасий, – даже слишком серьезно».

В большом зале, прикованная ошейниками к стене, сидела прямо на полу дюжина человеков. Знакомые Афанасию поборники чистой веры. Всех он встречал в Новгороде, кого в монастыре, кого в церкви, кого в палатах собственных. Зажиточные купчины Мишук Собака и Гридя Клоч, дружинник Васюк Сухой, зять Денисов, поп Григорий, дьяк Гридя, поп Федор, поп Василий, поп Яков, поп Иван, дьякон Макар, поп Наум и даже протопоп Софийского собора Гавриил.

Помятые, всклокоченные, с серыми лицами и потухшими глазами. Видно, как и Афанасия, держали на цепи в темнице. Мишук Собака, увидев вошедших, дернулся и захрипел от вдавившегося в горло ошейника.

Афанасий быстро окинул взглядом залу. Пыточная. Застенок. Посреди скамья для издевательств. Палач в красной рубахе, рыжий мужик с крупными, точно вывороченными губами, калил в печи инструменты своего ремесла. Подьячий у стола, в серой свитке, сосредоточенно очинял гусиное перо. Внимание несчастных было устремлено на него, а не на палача. Палачу что скажут, то и сделает. А решает подьячий.

Сидящие на цепи, кто с явным страхом, а кто с нарочитым пренебрежением, рассматривали его сухощавое, опушенное редкой бородой лицо. Перед подьячим стояла большая медная чернильница с узеньким горлышком, сделанная в виде кувшина, огромная песочница и множество исписанных столбцов белой бумаги. Дело на каждого узника.

Стража у входа грозно хмурилась. Один поигрывал топором, второй сжимал обнаженный меч.

«С кем сражаться собрались, потешные богатыри? – подумал Афанасий. – С попами немощными да с купцами степенными, изморенными голодом и цепями? Эх, мне бы только кандалы скинуть. Справиться с охраной нетрудно. На такую работу умелые бойцы не нанимаются, не по чести стоять день-деньской в пыточной, выслушивая стоны жертв, вдыхая запах крови и паленого мяса. Господь Вседержитель, помоги твоему рабу от оков избавиться, а дальше я голыми руками управлюсь».

В дверь постучали. Резко, требовательно. Воины отворили и тут же с почтением отодвинулись, освобождая проход. Быстрым шагом вошел высокий старик с сердитым лицом. Простая ряса, как у деревенского священника, на груди большой серебряный крест. Поставленный волей великого князя на новгородскую архиепископскую кафедру игумен Чудовского монастыря Геннадий.

«Так вот кому поручили расследование, – сообразил Афанасий. – От этого пощады не жди».

Редкие волосы архиепископа Геннадия не белели, подобно благородным стариковским сединам, но отдавали желтизной. Сквозила желтая кожа черепа. Присмотревшись, Афанасий увидел, что лицо и руки Геннадия тоже желты, будто желчь, выдавленная старостью из сердца, разлилась по всему телу. Глаза его блестели, в них ворочался нескрываемый гнев.

Архиепископ сел, яростно обвел взглядом скованных.

– Подлые еретики! Предатели истинной веры. Русские люди, жидами стать захотели? По чьему наущению действовали?

Узники молчали. Поп Наум и Гридя Клоч понурились, но остальные не опуская глаз смотрели прямо на разъяренного архиепископа.

– Волки злобесные, осквернители святительского престола. Попиратели Сына Божия, хулители Пречистой Богородицы! Сами ожидовились и других жидовству обучали. Иконы Господа нашего Иисуса Христа и пречистой Его Матери называли болванами, испражнялись на них. Пакостники содомские, нет кары на земле, достойной ваших преступлений!