– Нет, – отрицательно покачал головой Афанасий. – Онисифор не сказывал, а книги такой в Спасо-Каменной обители не было.

– Откуда ей там взяться, – усмехнулся преподобный. – На, посмотри.

Афанасий положил на колени тяжелый том в потертом переплете из синей кожи и принялся перелистывать страницы. Начало каждой было украшено выполненным киноварью изображением льва, хвост которого затейливо переплетался с заглавной буквой.

– Древняя книга, – уважительно произнес Ефросин, – больше сотни лет назад во Владимире переписывалась. Жил там знаменитый инок Антоний, много святых книг из-под его пера вышло, много радости он Богу доставил. А для развлечения князей владимирских, особливо жен их, не брезговал и мирскими занятиями. Так вот «Александрия» эта и создалась.

А вот еще одно, его руке принадлежащее, – Ефросин вытащил из глубин сундука книжку в зеленом сафьяновом переплете. – «Златоструй», лучшее из творений Иоанна Златоуста, с его вдохновенным словом о злых женах: самовластных, язычных и Богобойных. Пожалуй, начнем с нее. Времени тебе даю до следующего воскресенья. Прочтешь, придешь ко мне после трапезы и поговорим.

Афанасий склонил голову в знак послушания, помог князю сложить книги обратно в сундук и удалился, неся под мышкой «Златоструй».

Разумеется, до следующего воскресенья он не осилил и половины. Но князь не осерчал, напротив, долго беседовал с Афанасием о прочитанном. Беседа явно доставляла ему удовольствие.

– Книгоучение утверждает правоверных в древлем благоверии, – завершил разговор преподобный. – Много беседоваху досточтимые отцы наши о святых писаниях, силы получая для молитв и псалмопений. И тебе пример с них брать подобает. Бог в книгах, а не в битве шумной и не в громе многогласном. В тихом шелесте страниц Бог. На первый раз, так и быть, прощаю твое нерадение, но до следующего воскресенья чтоб знал назубок.

Пришлось Афанасию отложить в сторону охоту и засесть за «Златоструй». Память у него была хорошая, соображение быстрое, поэтому к сроку он вполне преуспел, и князь остался доволен.

– Вот тебе наставление дивное, – произнес он, протягивая Афанасию толстенный том. – «Патерикой» называется. Написал его пресвитер Руфин, и повествует оно о жизни пустынных отцов. Жил пресвитер много веков назад в пустыне египетской и познакомился там с великими подвижниками. У них учиться надобно в великом и малом. Быстро ты сей труд не осилишь, не рассчитываю, но читай по странице в день и ко мне приходи.

Афанасий встал, поклонился и пошел к выходу, дивясь про себя княжеской блажи. То целую книгу за неделю прочти, а то в день по странице. Прав был Онисифор, не поймешь княжий нрав.

– Чернецов благодари, – уже вслед произнес Ефросин. – Возопили они ко мне воплем великим и страшным. Быстро к сытой жизни привыкли.

Афанасий резко повернулся, дабы не стоять спиной к хозяину, и почтительно склонил голову.

– Чернецы говорят, – улыбнувшись, продолжал князь, – молитвы лучше на сытый живот править. Святостью прикрыть хотят слабость плоти! Вот так сатана ангела образ приемлет, егда раскидывает тенета своя слабого человека уловити.

Он помолчал, как бы приглашая Афанасия высказаться. Но тот, склонив голову, не проронил ни слова.

– Он милосерд и нам повелел жалеть человеков. Так что охоться, отрок, Небом посланный, – Ефросин снова улыбнулся, – корми братию, но страницу в день вынь да положь.

И потянулись дни, похожие один на другой, дни собирались в недели, те в месяцы, а месяцы в годы. Довольно скоро Афанасий понял, для чего Ефросин оставил его в обители. Преподобный более всего ценил чтение и скучал по собеседнику. Чернецы же кроме Псалтыря и книг молитвенных ничего в руки не брали, да и те читали по обязанности, а не в охотку. А князю хотелось разговоров.

– Бог в книге, – часто повторял он Афанасию. – Незримая в миру богоносная правда там открывается воочию, пути Божьи на земле понятны становятся. Трудно человеку разобратися, как жизнь устроена, аки отроцы вавилонстии в пещи горящей, душевным гладом томимы, лишь на милость вышнюю уповаем, да не всегда видим ее. А на страницах перст Божий зрим, яко рука человечья!

И Афанасий потихоньку привыкал к чтению. Сундук преподобного оказался неисчерпаемым. Впрочем, честно говоря, на книги много времени не оставалось, хозяйственные и охотничьи хлопоты поглощали большую часть дня. Но страницу, а то две или три в день Афанасий успевал, и даже такое скромное продвижение со временем приносило плоды. Спустя год жизни в Трехсвятительском он уже мог часами беседовать с князем о прочитанном. Прошел еще год, прежде чем преподобный раскрыл ему, над чем он трудится каждый день после заутрени до полудня.

– История народа не былины да побасенки, – объяснил Ефросин. – Из прошлого мы учимся будущему. Человеку малое время на земле отпущено, а народ стоит вечно. Наниче ся годины обратиша. Случаются хорошие, жирные года, приходят и покрытые тьмой. Из всякого урок извлекать надобно, нельзя между временами оказаться, там беспамятство и все противу правил. Народ, теряющий память, гибели подлежит.

Афанасий внимательно слушал князя, не понимая, к чему тот клонит.

– Народ – это не только чернецы, грамоту знающие. Им книги доступны, но сколько их? Горстка, щепоть маловажная. Историю так излагать надо, чтобы каждый понять сумел.

– Даже смерд? – удивился Афанасий.

– Именно смерд. Они-то и есть народ. В их памяти укоренять историю надобно. А потому следует рассказы о прошедшем сладкозвучным слогом излагать, чтобы сами на уста просились. Вот, – преподобный нежно провел рукой по столбцу белой бумаги, возвышающемуся перед ним на столе. – Триста лет прошло, а раны еще кровоточат.

Повел Игорь Святославович, князь Новгород-Северский, дружины свои на половцев. Брата Всеволода позвал с собой, племянника Святослава, сына Владимира. Да полегло войско русское на реке Каяле. Искали себе чести, князьям славы, а нашли погибель. Обманули князей половцы, обвели вокруг пальца.

История поучительная и страшная. Только писана языком темным, на котором ученые летописцы-чернецы изъясняются. Хочу я записать ее так, чтобы ко всякому сердцу дорогу нашла. Которое лето уже тружусь, а конца не видно.

Афанасий благорасположенно покивал, даже языком прищелкнул в знак сочувствия. Хотел было сказать что-нибудь утешающее и доброхотное, но не смог. Далеки были от него заботы княжеские, далеки и непонятны. Смердов ли дело книги читать? И кому же еще летописи записывать, как не чернецам ученым? А коль язык у них темен, так на то и ученость дадена, чтоб не каждому простофиле открываться.

Беседы с преподобным происходили по воскресеньям, а в будни Афанасий поднимался до зари и сразу уходил в лес. Там он чувствовал себя дома.

На темно-фиолетовом небе еще мерцали колючие звезды, порывами налетал влажный предутренний ветерок, сдержанным шепотом переговаривались деревья. Быстрым шагом, легко находя дорогу в темноте, Афанасий углублялся в чащобу. Все еще спало, ни один звук не нарушал ночного безмолвия.

Но вот начинало алеть небо над верхушками сосен, просыпались, неловко перепархивая с дерева на дерево, птицы. Светлел воздух, яснела черная глубина между стволами, и вдруг радостно, словно первый раз в жизни, запевали свою песню жаворонки. Темнота сменялась туманом, но и он быстро оседал, открывая взору золотистые полосы света, вдруг брызнувшие сквозь ветви. И гулко колотилось встрепенувшееся сердце Афанасия: как хорошо-то, Господи, до чего сладостен мир!

Поначалу в лесу он чувствовал себя проще, чем в келье за книгой. Язык звериных следов, примет, птичьих перекличек был ясен и прост. Его учили понимать этот язык с самого детства, учили и приучали. Но князь настойчиво и властно тянул Афанасия в мир книжной премудрости и в конце концов преуспел.

Сначала ему стало нравиться чтение. Просто так, без всякой цели, следить за событиями, рассказанными на старых страницах. Затем преподобный принялся объяснять, как сравнивать изложенное в одной книжке с тем, что написано в другой. Убедившись, что Афанасий усвоил урок, стал заставлять его разбирать вместе с ним отрывки из разных книг. Когда ученик продвинулся, Ефросин преподал ему основы греческого, и через полгода Афанасий уже мог с грехом пополам разобрать страничку на этом языке. Сам преподобный отец знал неисчислимую пропасть языков, читал латинские книги, разбирал немецкие и французские. Чего только не таилось в его сундуке, точно бездонный он был, неисчерпаемый.