Эта особенность европейского сознания реализуется и на бытовом уровне, в частности обращается внимание на распространение стульев, дающих возможность выделить и обособить каждую отдельную персону, в противовес лавке, которая фактически делает невозможным персонификацию отдельно взятого Я. Та же тенденция прослеживается и в развитии искусства. Основополагающим принципом европейской живописной традиции стала прямая перспектива, которая центрирует мир вокруг субъекта и подчиняет этот мир законам видения субъекта. Она сформировалась в противовес обратной перспективе иконы.
В музыкальных искусствах это связано с древнерусской традицией противопоставления музыки как игры и пения[12]. Для европейской традиции в музыке всегда было значимо выражение эмоционального состояния человека. Но если музыка выражает нечто, это свидетельствует о раздвоенности человека: есть, на пример, какие-то чувства, которые человек испытывает непосредственно, а есть музыкальное их выражение. И получается, что план выражения становится овнешенным по отношению к самому человеку. Этот же принцип реализуется и в европейской философии, в частности в декартовом cogito. Центрирование мира вокруг Я предполагает особую стратегию разговора о мире – описательную, где мир предстает как «картина мира»[13].
Так реализуется одно мироотношение, которое всегда предполагает существование на границах, всегда движение от Я к иному, чужому и чуждому миру, при котором даже собственное Я оказывается внешним по отношению к самому себе (план бытия и план его выражения). Поэтому европейское знание в самом широком смысле этого слова можно охарактеризовать как знание на границах, знание как различение, то есть главное – это устанавливать границы, границы между Я и миром, между Я и иным Я.
Православная традиция рассматривает подобную устремленность ко множественности как следствие греховности человеческого существа. Множественность – это промежуточное, временное состояние, которое нуждается в преодолении и никак не может становиться целью человеческого существования. А главное предназначение человека в том, чтобы выйти из этого состояния множественности, состояния раздробленности. Этот выход начинается с преодоления раздробленности сознания. Первым шагом на этом пути должен быть отказ от противопоставления себя и мира, своего Я и Я другого. Путь достижения этого единства – это путь молитвы, ибо именно она способна преобразовать человеческое сознание. Но это путь немногих – это путь старцев или святых. И на Руси всегда знали о реальности этого пути. Именно он полагался в качестве цели, хотя для многих и недостижимой. Описание молитвенных практик не имеет смысла, поскольку всякое описание предполагает выделение себя в качестве привилегированной точки, которая задает подчиненное пространство, подлежащее описанию, что втягивает нас в очередной виток дробления мира, продуцирование множественности, которое с необходимостью будет уводить нас от Единства. Единство всегда должно осуществляться, оно есть – и только тогда о нем возможен разговор. Поэтому мы лишь фиксируем, что русское православие в качестве определяющей модели рассматривало сознание преображенное, даже знание о котором дает возможность иного понимания мира и, соответственно, иных действий в нем.
Для того чтобы была возможность теоретической реконструкции данной стратегии, мы вынуждены будем, хотя это и не вполне правомерно, зафиксировать опорные точки, без которых невозможно отличное от европейского мироотношение. Центр иного мироотношения – это «преображенное сознание», стремящееся к единству. Оно предполагает отказ от личностного Я как от особой, выделенной субстанции, которая в той или иной форме центрирует вокруг себя остальной мир. Я, представленное как значимая точка зрения, предполагает описательное отношение к остальному миру. Отказ же от такого позиционирования делает возможным отказ и от описательных стратегий в качестве доминирующих культурных форм.
Осуществление «преображенного сознания» и одновременно отличие от сознания, продуцирующего множественность, можно увидеть, сравнивая визуальные ряды западного и восточного христианства. Европейская традиция, взяв в качестве основополагающего личностное начало, переводит изобразительный ряд христианства в план религиозной живописи. Это означает, что отныне священные смыслы будут контролироваться личностным человеческим началом согласно законам прямой перспективы. Русское православие, напротив, придерживается и развивает иконописную традицию, для которой личностное начало не играет никакой роли. Обратная перспектива в качестве центральной, структурирующей точки предполагает не художника/зрителя (внешнего, независимого наблюдателя), а то, что изображено, – Бога, который вовлекает в свое пространство, в пространство иконы людей, стоящих перед ней. Не случайно в религиозной живописи всегда дается авторская трактовка сюжетов и образов Спасителя и святых: богомаз же следует не своей воле, а только канону и божественному провидению.
Соответственно, можно зафиксировать два способа организации пространства: с одной стороны, по законам человеческого видения, а с другой стороны – точка отсчета не определяется человеком. В первом случае человек структурирует мир в соответствии со своим видением, во втором случае сам человек вовлекается в пространство Единого и принадлежит ему. Существование подобных различий и работу «преображенного сознания» можно проследить также в певческой христианской традиции.
В русском православии музыка и пение противостоят друг другу. Они противостоят потому, что реализуют разные возможности сознания. Музыка, музицирование понимаются как игра, которая продуцирует бесконечное число вариантов выражения эмоциональных состояний, что исключает восприятие мира как единого целого и предполагает множественность. Эта множественность находит свое выражение в неизбежном разделении на непосредственные эмоциональные состояния человека и музыкальные выразительные средства и возможности, а также критерии качества этого выражения. Таким образом, музыка отчуждается от исполнителя: она обладает внешним по отношению к нему содержанием и критериями качества. Бесконечное разнообразие музыки – это ответ на существующую множественность мира, а игра – единственный способ ориентироваться в этой множественности. Музыка, таким образом, оказывается одним из вариантов игрового сознания и делает невозможным его изменение.
Пение, согласно православной традиции, существует только как богослужебное пение. В отличие от музицирования, которое реализует изменчивость мира и соответствует ему, пение стремится к единству, Единому и всегда обращено к Богу. В момент осуществления пения приостанавливается продуцирование множественности, поскольку православное пение не допускает различения человеческих чувств, формы их выражения, помыслов и желаний. Иначе говоря, оно запрещает всякого рода эстетизм, то есть оценивающее внешнее наблюдение. Богослужебное пение – это единство аскетического молитвенного подвига и искусства звукоизвлечения. Молитвенное движение становится причиной движения голоса, поэтому правильное пение следует из правильной жизни, а правильная жизнь есть уже пение. И не случайно отцы церкви Григорий Нисский и Василий Великий уподобляли человека музыкальному инструменту[14].
И если музицирование не нуждается в преобразовании сознания и направлено на выражение бесконечной палитры его состояний при помощи звуков, то пение – это, прежде, всего владение сознанием, а цель богослужебного пения и есть преобразование сознания, воссозданная структура которого осуществляется в звуке. Эта оппозиция музыки и пения демонстрирует не только различные возможности работы сознания (выражение и осуществление), но различие ценностных приоритетов: европейское христианство (как католичество, так и протестантизм) ориентированы на музыкальное выражение религиозных чувств, русское православие – на осуществление богослужебного пения, приобщение к Единому. Можно сказать, что европейская и русская традиции осуществляли различные формы работы с миром. Первая была ориентирована на его описание и умножение множественности, другая же – на непосредственное движение к Единству.
