Самарин говорит прямо: «Россия в отношении их права, даже более чем права; но правы ли они в отношении к ней? Нет, не правы»[82].

Вот еще цитата из писем: «Отмежевавшись от России своими привилегиями, остзейский край воспитал в своих сынах чувства племенной спеси, ничем не оправданной хвастливости и смешного презрения к России, делающие положение там русских невыносимым и сводящие отношения края к России к вечной тяжбе»[83].

Все эти выражения очень напоминают современную ситуацию с украинством: и отношения вечной тяжбы (обострившиеся в 2014 году), и смешное презрение, и отмежевание, и ненависть облагодетельствованного к благодетелю, и т. д. и т. п. Комплекс младшего обиженного брата – тоже можно сюда добавить.

Самарин завершает свои письма утверждением, что в Прибалтике необходимы коренные преобразования. Преобразования Самарин желает «от всей души, не потому только, что продолжительное торжество лжи, обмана и злоупотребления убивает всякую веру в правительство, не ради одних только русских, более пятидесяти лет страдающих за свою народность, но ради будущей судьбы самих остзейцев, которая вся заключена в России. Все простит им Россия, и старые и новые грехи; но для этого нужно, чтобы они покаялись и не выставляли грехов своих как заслуги»[84]. Выставлять свои грехи как свои заслуги – замечательно подмечено! И как это, опять же, не ново, если посмотреть на современное славянство (Прибалтика, Украина и т. д.)

За свое имперское выступление Самарин получил от Империи двенадцать дней в Петропавловской крепости. Заключили его туда по велению Николая Первого. На самаринские письма пожаловался Императору генерал-губернатор Остзейского края князь Суворов, большой германофил, который посчитал, что самаринский натиск был направлен на него конкретно.

После Петропавловской крепости юный философ-имперец оказался в кабинете Императора. Николай Павлович отчитал Самарина по-отечески. Сохранилась стенограмма разговора государя и философа.

Император сказал Самарину: «Вы, очевидно, возбуждали вражду немцев против русских, Вы ссорили их, тогда как следует их сближать».

«Вы писали под влиянием страсти», – сказал Император, а затем взял со стола книгу Самарина, и стал цитировать. «Вы пишите: если мы не будем господами у них и т. д., т. е. если немцы не сделаются русскими, русские сделаются немцами; но мы должны любовью и кротостью привлечь к себе немцев»[85].

Здесь можно увидеть столкновение имперства практического (Николай) и теоретического, можно увидеть непонимание с обеих сторон: Николай увидел в заявлениях философа национализм (сделать немцев русскими) и противопоставил ему позицию имперскую.

Самарин, конечно, не стал спорить с Императором, признал свои ошибки, и Государь отправил философа служить в Москву, выразившись вполне по-славянофильски: «в глазах Ваших родителей».

Какое-то время Самарин проводит в своем имении, потом в Симбирске, а в 1849 году он получает предписание ехать в Киев. Сначала он пребывает там в должности прикомандированного к генерал-губернатору чиновника, а потом правителя канцелярии.

В Малороссии Самарин остро чувствует гнет польский и гнет крепостнический (в то время, когда Самарин жил на западе Малороссии, эта губерния называлась официально «губерния, от Польши присоединенная». Здесь Самарин продолжает заниматься проблемой, которая интересовала его еще в Риге – крепостной реформой.

В письме к С. Т. Аксакову Самарин пишет о том, что его поколению повезло, потому что для него ясна цель, и цель эта «стоит неподвижно, высоко, никакие умствования не могут затемнить ее». Цель эта для Самарина – освобождение крестьян. Он добьется здесь много и будет напрямую содействовать освободительным реформам. Он начинает работать над запиской (это особый политический жанр в России XIX века), где подробно распишет свое видение будущей реформы. Эту записку будет читать Император, на нее будут ориентироваться при воплощении реформы в жизнь.

В то время, когда Самарин задумывает будущую крестьянскую реформу, начинается Крымская кампания. Самарина крайне печалят неудачи и поражения русской армии. Именно в это время начинается настоящая политическая деятельность Самарина.

В июле 1855 года призыв второго ополчения распространится на Поволжье, где как раз находилось имение Самарина, и местное дворянство изберет его в капитаны местной ополченской дружины. Братья Самарина уже были в это время на военной службе, и Самарин не считал себя вправе отказаться от назначения. В Симбирском ополчении Самарин пробудет 1855–1856 гг.

Самарин в письме другу в Москву скажет: «…На днях еду в Сызрань набирать ратников, а оттуда к концу зимы или началу весны мы должны выступить на Кавказ, если, если… мало ли что до весны может случиться такого, что расстроит все предположения». Что-то случится – война окончится, и Самарину не придется воевать. Следует сказать, что хотя Самарин и не откажется от избрания его капитаном местной дружины, он все же поначалу без восторга воспримет это избрание. Очевидно, что ему по душе более ведение войны политическими средствами, здесь он на своем поле боя, но все-таки поле боя.

«Какое странное время, – напишет Самарин в письме другу, – кого берут, кто сам идет, с кого дерут; везде пожертвования, признаки всеобщего напряжения и при всем этом какое-то холодное безучастие к общественному делу». По письмам видно, что за Самариным следует по пятам депрессия, настроение его весьма мрачное: «Мы останемся под развалинами нашего политического величия и нашей военной славы. А тяжело с нею расставаться!» Сколько горечи в этих словах имперца, который хочет видеть свою страну большой и сильной, хочет видеть ее политическое величие и боевую славу, но предвидит совсем иное…

Впрочем, его дворянская (сызранская) дружина растет, и это отчасти рассеет его мрачное настроение. Рота, которой он будет командовать, очень радушно встретит его, и Самарин охотно возьмется за свои обязанности. Будет разбирать бумаги в военной канцелярии, объяснять писарям правила орфографии, а свободное время станет отдавать работе над запиской о будущей освободительной крестьянской реформе. В то же время Самарин хлопочет о своей дружине, старается для улучшения ее снабжения, вступается за честь ополченцев, которых включают в регулярные части.

Огорчает Самарина то, что после окончания войны он со своей ротой все так же стоит в Сызрани, и ему приходится заниматься строевой подготовкой, «делать репетиции, зная наперед, что представление не состоится». Поучаствовать в «представлении» философу, вероятно, к тому времени уже хотелось. Однако вскоре Самарину придет освобождение от службы, и он отправится в Москву, на свой профессиональный, политический театр военных действий.

С 1858 по 1863 годы Самарина привлекут к работе над крестьянской реформой. Философ примет активное участие, будет решительно гнуть свою линию, метать стрелы в противников реформы и в итоге внесет весьма значительную лепту в дело освобождения крестьян. Этот период жизни философа весьма подробно рассмотрен в книге Бориса Нойдле «Юрий Самарин и его время», к ней и отсылаю читателя.

Здесь же следует указать на еще один эпизод из жизни Самарина. Это Польская миссия 1863–1864 гг. В 1863 году происходит польское восстание. Известие это застало Самарина в провинции, в Самаре, когда он работал в комитете по крестьянской реформе. Самарское дворянство просит философа составить всеподданнейший адрес (послание) по поводу восстания поляков, в котором Самарин укажет следующее: «…русское сердце давно почуяло, что новая туча надвигается на нас с Запада». В частном письме к своему приятелю Самарин напишет конкретнее, приведем часть письма:

«Положение таково, что приходится желать войны, как бы мы ни были не подготовлены к ней. Последствия самой несчастной войны, при неравных силах, не могут быть хуже тех условий, с которыми связано соблюдение мира во что бы то ни стало. Тут поднят вопрос не только государственный, но земский и, если уж непременно нужно произносить это слово – вопрос династический. В моих понятиях война есть дело решенное, а при предстоящей такой войне роль каждого, способного поднять ружье, ясна. Все ждут ополчения или чего-нибудь в этом роде. Собственно, по этому поводу я к Вам и пишу».