Говорливого Хайнца я оставил на попечение помощникам, предупредив одного из них, что завтра он сопровождает меня в крепость, а второму дав указания к содержанию лазарета в моё отсутствие, и вернулся в свою палатку собраться к завтрашнему мероприятию.

***

Именно в эту ночь, накануне моего переезда в город, дождь прекратился. Смолкнувшие за время ливня птицы обрадовались даже робкому рассвету и устроили концерт, который пробудил меня раньше всех в лагере, кроме часовых. Наскоро перекусив, я посетил лазарет, понаблюдав за спокойным сном оставшихся пациентов, затем прошёл в палатку обслуги, где обнаружил проснувшихся Хайнца и цирюльника Питера, назначенного нас сопровождать. Питер уже успел послать одного из лазаретных ветеранов в лагерные стойла за лошадьми для нас и ослами для поклажи. Я предпочёл бы отправиться в крепость пешком, но, имея в виду, что Хайнц прибыл верхом, было бы неприлично не уравнять нас в представительности. Всё-таки верховой выглядит важнее шлёпающего по грязи пешего.

В городе нас ждали и без лишних церемоний препроводили в дом мэра, осмотрев которого, я убедился, что мои предположения о мучающей его водянке живота верны. Выписав бедняге отвар наперстянки как мочегонное средство, я велел ему готовиться к проколу брюшины, назначив его через два дня на третий. Быстро улучшить состояние здоровья городского головы не удавалось, и я не стал решать с ним никаких политических вопросов.

Покинув мэрию, я попросил Хайнца отвести нас в гостиницу, однако оказалось, что нас вызвалась принять у себя вдова бургграфа, управлявшего тут от имени императора, когда город ещё был оплотом католиков. С тех пор множество раз сменилась городская власть, единоначалие уступило место коллегиальному правлению, абсолютное прежде католическое большинство разбавилось пришлыми протестантами, и они же держали тут гарнизон, но вдовствующая графиня продолжала занимать свой особняк и пользоваться почтением всех без исключения горожан.

У ворот особняка, а вернее было бы назвать его небольшим дворцом, у нас приняли наших животных, тут же распрощался с нами и наш добрый проводник Хайнц. В сами покои через парадную галерею нас повёл ливрейный. Стало ясно, что, паче моего чаяния, вельможная хозяйка собирается принять нас лично. Мне стало неудобно за свой вид и манеры. Питера я строго предупредил не встревать в беседу, буде такая состоится, и представлять из себя истукана.

Хозяйка, пожилая, но отнюдь не немощная женщина, с отрешённым видом выслушала титулы, которыми представил дворецкий нас с цирюльником: «Известнейший доктор медицины и его учёный помощник», жестом повелела нам занять места в удобных креслах и отослала слуг.

– Итак, господин лекарь, – произнесла она приятным грудным голосом, давая понять, что знакома с нашими действительными чинами, – давайте договоримся: я даю вам кров и пропитание, что совсем не просто в условиях осады, в обмен на некоторые необременительные услуги, связанные с вашей врачебной специальностью. Пока можете ознакомиться со своими покоями, оправиться и отдохнуть. На обед вас сопроводят, и вообще, за любой надобностью свободно обращайтесь к слугам. Ближе к вечеру вас, господин лекарь, посетит несколько горожан, посоветоваться о своём здоровье.

Так я начал врачебный приём жителей осаждённого города. Вернее, жительниц. Осмотренные мной десяток молодых, не очень молодых и совсем юных женщин были заражены французской болезнью, несчастные жертвы изнасилований солдатнёй. Я назначил им ртутные притирания, рекомендованные ещё моим кумиром Парацельсом, но полнее описанные итальянским врачом Джованни де Виго, папским лейб-медиком, в его «Practica compendiosa», с которой я не расставался. К сожалению, у меня не было смолы бакаута или lignum vitae – древа жизни, привозимой из Нового Света, и, по слухам, чудесно излечивающей среди прочих недугов именно французскую болезнь, и достать её в осадных условиях не представлялось возможным ни за какие деньги.

После окончания приёма я был вызван к графине.

– Молодой человек, – обратилась она ко мне приватно и мило, – вы прониклись пониманием страданий, которые приносит война женской половине человечества?

Что я мог ответить? Для меня это было очевидно, как… Как природа. Она вокруг нас и в самих нас. Она требует – мы повинуемся. Войны в природе человека. Сплотившиеся в разные общества люди ищут способы расширения своего жизненного пространства, путём отнятия его у других. Жизненное пространство может включать в себя всё: власть, богатство, удовольствия. Расплачиваясь опасностью умереть или остаться инвалидом, солдат достигает расширения своего жизненного пространства, своего права, здесь и сейчас. Не будь он бойцом, кем бы он был? Отребьем, проводящим жизнь в поисках пропитания. А на войне? Именно в насилии над женщиной он находит вершину достижения своего права сильного. Только тут у усреднённого человека удовлетворяются одновременно три страсти: богатства – можно поживиться отобранным, но, если отобрать нечего, всё равно, терзая жертву ты делаешь это на жаловании; власти – в большинстве случаев над слабой женщиной в условиях войны можно получить полный контроль не прибегая к физической силе, только на страхе, а редкую бесстрашную женщину можно приручить побоями и прочими болезненными воздействиями, как собаку; удовольствия – обычный солдат зачастую страдает от невозможности полового удовлетворения с женщиной так часто, как ему бы хотелось, а в условиях овладения вражеским пунктом он может удовлетворять эту свою потребность до бесконечности, даже если мало женщин. В таком случае одной удовлетворяется множество.

Я почтительно промолчал, а пожилая фрау продолжила:

– Представьте, что у вас есть дочь. Или возлюбленная. У вас же есть мать, в конце концов.

Тут она ошибалась. У меня не было ни той, ни другой, ни третьей. Но представить я честно попытался.

– Вы находитесь здесь, а где-то там, в сотнях миль отсюда, в дом дорогого для вас существа женского пола врывается распалённая победой солдатня. Что при этом видит и чувствует ваша женщина, не важно, будь она матерью, возлюбленной или дочерью?

Постепенно ужас описанного начал проникать в меня. Глаза увлажнились, стало трудно дышать. Я наполнился нечеловеческим, парализующим, предвечным Страхом, вмещающим в себя страх смерти, страх боли, страх позора, страх будущего без самоуважения и любви. Я должен был что-то сказать, но слов не было. Даже если бы были, горло сдавил такой ком, что я не выдержал, отвернулся к стене и разрыдался. Рыдая, ощутил руку графини на своём вздрагивающем плече.

– Милый мальчик, вы должны нам помочь. Сделайте всё, чтобы кошмар насилия над жительницами не повторился в этом городе, будь то прощальная разнузданность солдат, оставляющих его или ликующий беспредел вояк вновь в него внедрившихся.

Когда я понемногу успокоился, то рассказал моей хозяйке о задании полковника без утайки, не считая себя обязанным хранить тайну его плана.

– О трёх сундуках серебра оплаты с горожан не может быть и речи. За последние семь лет город был разорён дважды взятием штурмом и выдержал три осады, заплатив непомерные контрибуции осаждавшим, только чтобы они оставили жителей в покое. Да и строительство новых стен потребовало от всех жителей окончательно вывернуть карманы. Когда-то тут была состоятельная еврейская община, опекаемая моим покойным мужем. К ним мы то и дело обращались за кредитами в тяжёлых ситуациях, да и свой налог они выплачивали исправно. Но разве выживут иноверцы, когда христиане режут друг друга как цыплят, во славу Иисуса.

По последней тираде я догадался – графине известно, что я из новых христиан.

– Позволить осаде продлиться – только усугубить страдания, а итог один, опять город на поток и разграбление. Должен же быть ещё какой-то выход.

Тут графиню отвлекла служанка, вихляющей походкой доставившая скудное угощение, размещённое в незамысловатой глиняной и деревянной посуде, сервированное деревянными же приборами. Это не вязалось с убранством жилища и подчёркивало правоту суждений хозяйки о финансовых возможностях остальных горожан, коль богатейшая дама города лишена своего серебра.