Прямо перед ними на том берегу возвышалась башня донжона, составлявшая одно целое с гигантским утесом, который служил ей фундаментом. На утесе плотной стеной без малейшего просвета стояли сосны. Должно быть, Дзиндзюро остановился на этом месте, потому что отсюда забраться в цитадель будет легче всего. Но тогда почему же он колеблется? Этого Хаято не мог взять в толк.

— Ничего не выйдет! — вдруг решительно бросил Дзиндзюро. Сказал — будто отрубил, не пожелав даже объяснить Хаято причину.

В этот миг одинокая стрела, со свистом разрезав воздух, пронеслась у них над головой. Оба лазутчика стремглав бросились наутек, и тут издалека с утеса, нависшего надо рвом, донесся голос:

— Не забывайте эту стрелу!

Беглецы оглянулись и заметили на утесе черный силуэт. Смысл слов стал им ясен в тот миг, когда они обнаружили торчащую в земле стрелу. В ночном мраке, словно бабочка с трепещущими крыльями, белело оперенье. Что за человек? Что ему надо? Увы, сейчас некому было рассеять их недоумение. В безмолвном доселе дворе замка внезапно раздался топот множества ног. Дзиндзюро, чувствуя себя загнанной лисой, выхватил из земли стрелу и обратился в бегство. Тут вдруг из конюшни, где, казалось, не было ни души, послышался громкий хохот — смеялось

человек пять.

Как во сне, незадачливые лазутчики стремительно взобрались на крышу и прыгнули с высоты во внешний ров. Дверь конюшни распахнулась. Четверо молодых самураев, все еще хохоча, высыпали наружу, припали к широкой амбразуре и стали всматриваться в темную водную гладь.

Дзиндзюро и Хаято, плывшим через Лисью речку к противоположному берегу, казалось, что все это наваждение. Молодые самураи провожали их громкими возгласами.

— Ай да молодцы! С какой высоты сиганули, а! — заметил один.

— Да уж, тут с жизнью расстаться — раз плюнуть! по-ребячески весело — поддержал другой, не высовываясь из амбразуры:

— Ну, как там?! — крикнул еще один издали, подбегая к остальным.

Это был Тикара Оиси, которого поднявшаяся волна хохота отвлекла на время от мрачных мыслей. В руках у него был короткий лук. На обратном пути по дороге к дому отца, находившемуся в главной цитадели, он распахнул плетеную калитку и пошел напрямик через сад. В доме все спали. Смутный аромат цветов обдавал широкие рукава кимоно, которые слегка раздувались под легким бризом.

— Отец! — позвал Тикара.

В звонком голосе юноши слышалось бьющее

через край радостное удовлетворение.

В проеме меж сёдзи, там, где сквозь отодвинутую створку ставен лился на веранду тусклый свет из комнаты, появился Кураноскэ.

— Что, пожаловали?

— Да, их там было двое, — весело расхохотался Тикара.

— Так значит, то письмо не врет. Ну, и как все прошло?

— Как вы и велели, письмецо я им вернул. Прикрепил к стреле и отправил по назначению. Ох, и припустились же они сломя голову! Небось, до смерти перепугались.

— Так-так. Но, надеюсь, обошлось без кровопролития?

— Да мы их не стали трогать… Как вы и велели. Пугнули только хорошенько.

Кураноскэ, похоже, был доволен. Удовлетворенно покачивая головой, он повернулся и пошел обратно в дом. Тикара последовал за ним. Отец, судя по всему, перед его приходом что-то писал. На столе лежала крышка от тушечницы, недописанное послание было прижато пресс-папье. Поставив на стол тушечницу, он молча принялся растирать тушь. На лице, повернутом к сыну в профиль, все еще играла улыбка. Тикара тоже, подавив ребяческий смех, чинно сел чуть поодаль на колени.

— Ну, и как же они выглядели?

— По разговору вроде бы мещане. Я стоял далеко, так что рассмотреть как следует не смог.

— Ну и ладно. Особо разглядывать их и ни к чему. Надо же, привязались, эдакие негодяи!

— Если бы вы, отец, приказали, мы бы их схватили и привели к вам.

— Нет, ловить их нет для нас никакого проку. Они ведь как мухи. Таких ловить — пустые хлопоты. Пускай себе убегают. Думаешь, письмо они с собой унесли? Ну-ну, полагаю, сегодняшнего переполоха им с лихвой хватило, больше они не сунутся. Так что с этим покончено, можно их выбросить из головы.

С этими словами Кураноскэ взялся за кисть и стал что-то быстро писать.

Тикара, не желая ему мешать, сидел, не проронив ни слова, однако он так и не мог до конца понять, почему отец, зная, что эти люди подосланы Уэсуги, даже не попытался задержать вражеских лазутчиков.

Лазутчики Уэсуги бродят вокруг замка. Это люди, специально обученные искусству шпионажа. Они могут попытаться проникнуть и в цитадель. Стоило бы принять меры предосторожности… Кто-то прислал Кураноскэ записку такого содержания. Записка была написана женским почерком. Вместо подписи значилось: «От безымянного доброжелателя». Вне всякого сомнения, эта особа им сочувствовала — потому и послала свое предупреждение.

— Отец!

Кураноскэ, положив кисть, взглянул на сына, и Тикара пододвинулся поближе:

— Отец, Вам не кажется, что, передав врагам эту записку, мы навредили одному человеку? Нашему доброжелателю, тому, кто с риском для себя нам помогает.

— Доброжелателю? Нам не нужны никакие доброжелатели, — с недовольным видом ответил Кураноскэ. Однако когда он поднял голову и взглянул на сына, лицо его снова осветилось ласковой улыбкой.

— Ты спать не хочешь? Я тут подумал, что надо бы нам с тобой кое о чем потолковать…

Тикара отчетливо почувствовал, что отец собирается поговорить с ним о чем-то очень важном.

— Хорошо, — чуть слышно сказал он и, непроизвольно напрягшись, посмотрел на отца.

Кураноскэ, с задумчивым выражением лица, положив левый локоть на низкий столик, а пальцами при этом легонько постукивая по уголку столешницы, некоторое время хранил молчание. Словно во сне, рассеянно и задумчиво смотрел он на Тикару.

«— Да, совсем уже большой, — думал он про себя. — А ведь, кажется, совсем еще недавно был малышом, ковылял тут вперевалочку…»

Большие лучистые глаза Кураноскэ с нежностью

смотрели на сына.

— Что ты обо всем этом думаешь? Как ты считаешь, что нам сейчас следует делать? Я хочу послушать, что ты скажешь. Что думают другие, сейчас не важно — мне нужно знать, что у тебя на сердце. Ведь у тебя, наверное, есть свои заветные мысли…

Тикара молчал. Лицо юноши слегка покрылось краской, что не осталось для отца незамеченным. Кураноскэ тоже помолчал некоторое время, ожидая ответа.

— Я во всем… последую за вами, отец!

— Нет, так не годится, — резко возразил Кураноскэ. — Ты ведь тоже уже не ребенок. У тебя должны быть какие-то свои соображения, идеи… Вот ты ими и поделись. Даже братья, если между ними десять лет разницы в возрасте, смотрят на вещи по-разному. Я совершенно не хочу сказать, что ты должен непременно судить обо всем так же, как отец. Да ты не стесняйся! Стыдиться следует только когда не можешь ясно выразить свои мысли.

Любовь и нежность во взоре Кураноскэ неожиданно погасли, глаза его сверкнули грозным пламенем. Это внезапно прорвавшееся наружу чувство породило минутное замешательство. Тикара, не отводя глаз, выдержал суровый взгляд отца, но медлил с ответом. И вдруг, словно спеша выплеснуть накопившееся в сердце, спросил:

— Ну, а вы, отец, что же вы намерены делать?

— Я? — пристально взглянул на юношу Кураноскэ.

В глазах Тикары читалось осуждение.

«— Неужели и он? Неужели и он вместе со всеми думает, что я ни на что не способен, ни на что не могу решиться?! — болью отозвалось в груди Кураноскэ. Что-то мучительно шевельнулось в сердце. Внезапно это сердце, закаленное многолетней службой, словно нагрелось от жара и стало плавиться. Комок подкатил к горлу».

— Глупец! — бросил отрывисто Кураноскэ, словно высек искру. — Я спрашиваю, что ты собираешься делать! Вот что я хочу от тебя услышать!

— Я… — тяжело дыша, Тикара не отводил глаз под взглядом отца. Руки его, лежащие на коленях, слегка дрожали. — Я бы хотел, чтобы дух нашего покойного господина упокоился с миром…

Снова волна колыхнулась в груди у Кураноскэ. На мгновение его горящий взгляд, казалось, в смятении раскололся, рассыпался осколками, как стеклянный столб, но вскоре снова обрел прежний холодный блеск стали и в нем отразилась решимость подавить в зародыше порыв юношеского чувства.