Возможно, оттого, что характеры их были в чем-то схожи, Паук с особым интересом слушал рассказ о Хёбу Тисаке и подробно расспрашивал Хаято, сколько ему лет да каков он с виду, есть ли особые приметы, как ведет себя в быту. Услышав, как Хёбу, отрядив Хаято лазутчиком в Ако, послал за ним приглядывать своего человека, а Хаято с тем человеком свел знакомство и устроился с ним вместе ночевать на постоялом дворе, Дзиндзюро от души рассмеялся.

— Потеха, да и только! Начальник-то ваш, его милость Тисака, небось, об этом и ведать не ведает. Нет, люди так устроены, что доверять им нельзя… Однако ж вам повезло — обзавелся хорошим попутчиком, — заключил он.

Как и предполагал Хаято, стоило ему только предложить Пауку вместе отправиться в Ако, как тот не раздумывая согласился.

Итак, все складывалось удачно. Если Дзиндзюро отправится с ними, от него одного толку будет больше, чем от сотни или даже тысячи помощников. Поскольку в Ако вот-вот должны были отправиться посланцы сёгуна, чтобы потребовать сдачи замка, следовало поторопиться, чтобы их опередить. Дзиндзюро ничего собирать было не нужно, и потому решили отправиться на рассвете. Однако до вечера еще оставалось много времени. За окошком весеннее солнце заливало сияньем молодую листву ивы, склонившейся надо рвом.

— Выйдем куда-нибудь перекусить, что ли, — предложил Дзиндзюро, и они отправились на поиски харчевни.

— Так может, и приятеля вашего прихватим? — предложил Дзиндзюро.

Вместе они отправились на постоялый двор, где остался Кинсукэ. Хаято зашел в дом, чтобы позвать нового приятеля, а Дзиндзюро пристроился в тени под ивой и принялся озирать окрестности. Постоялый двор стоял прямо на большой дороге: прохожие сновали взад и вперед. Поглядывая на путников, Дзиндзюро не обратил внимания на человека, стоявшего в отдаленье у входа в какую-то лавчонку и давно уже наблюдавшего за ним самим. Это был не кто иной, как таинственная ночная незнакомка, о которой Хаято еще не успел ему рассказать. Она тоже добралась до Сумбу.

Глава 16. «Светильник в ясный день»

Из вестей, поступивших утром девятнадцатого числа третьей луны, стало очевидно, что после сэппуку князя род Асано обречен. Тотчас же всем вассальным самураям было велено собраться в замке. Более трехсот самураев, уже успевших сменить зимние одежды на летние, явились на зов. Когда все заняли свои места, Кураноскэ негромко, но отчетливо объявил исход дела, и ощущение непоправимой беды охватило всех присутствующих. Когда Кураноскэ сказал о том, что господин сделал сэппуку, в голосе его прорывались подавленные кровавые слезы. Неподвижно застыв на коленях, самураи слушали не проронив ни звука. С каждым словом все большей горечью наполнялась речь Кураноскэ. Однако говорил он твердо, отнюдь не сбиваясь и не путаясь, стремясь в своей краткой речи донести всю суть.

Последовало гробовое безмолвие. Затем объявшая зал тишина, словно по волшебству, сменилась слезами отчаяния. В негодовании самураи сжимали кулаки и скрежетали зубами.

— И этот Кодзукэноскэ Кира еще жив!

— Это он, Кира, во всем виноват! С незапамятных времен было правило, что в ссоре обе стороны — ответчики. А тут, значит, наш господин виновен, а Кира ни при чем! Несправедливый приговор! Господин ушел из мира обесчещенным! Нам остается только умереть — таков наш вассальный долг!

— Верно! Хорошо сказано! Да еще и замок наш, заложенный основателями клана, предстоит без сопротивления передать сёгунским чинушам, а самим смиренно уйти куда глаза глядят!.. Но ведь есть же понятия самурайской чести! Что бы ни выпало нам на долю, не посрамим памяти господина!

— Правильно! Замок не сдадим! Пусть попробуют взять осадой! Пока есть стрелы в колчанах, пока мечи не выпали из рук, не покоримся! Пусть мы падем в бою — разве не того подобает желать самураю?!

— Да, но ведь Кира еще жив! Мы должны отправиться в Эдо и добыть голову мерзавца — только тем и можем мы смыть позор с нашего господина. Что скажете?

— Возразить тут нечего.

— Нет, погодите! Так нельзя. Покойный господин всегда призывал к благоразумию и чтил общественный порядок. Нельзя действовать необдуманно.

— Что-что? Что вы сказали?!

— Да нет же! Вина за все, конечно, лежит на Кире. Но что же, так теперь все и кончится нашей гибелью? Нам надо не о том думать, как мужественно умереть — рассудить надо без суеты. Важней всего найти способ, как спасти клан, как добиться его возрождения. По счастью, у господина нашего есть младший брат Даигаку. Можно ведь и к нему обратиться. Если мы его попросим принять нас на службу, может, он нам и не откажет.

Все взоры горели возбуждением. Там и сям вспыхивали бурные споры. У всех в груди кипели боль и отчаяние. Огнем полыхали жаркие речи. Лица самураев побледнели. Грозно сверкали налитые кровью глаза.

— Нет, это все не напрасно, так и надо… — думал про себя Кураноскэ, сидя все в той же позе, скрестив руки на груди и хладнокровно наблюдая развернувшуюся перед ним картину. Но как же быть? Куда направить мятущуюся толпу? Кураноскэ этого совершенно не представлял себе. Что может сдержать слепой воинственный пыл самураев? Здесь ведь не просто высказываются различные мнения. Родной край гибнет. Жизненный путь людей внезапно пресекается. Вот сейчас они горячо обсуждают, как пройти оставшийся отрезок этого пути и свести последние счеты с жизнью. Хватит ли у них силы воли, чтобы сохранить эту решимость, когда они разойдутся по домам и снова подумают обо всем в одиночестве, на свежую голову?

Кураноскэ сидел лицом к залу, и в зрачках его смутно отражались фигуры объятых смятением людей. Со всех сторон, словно острые ножи, летели бесчисленные призывы к мести и сопротивлению. Он знал, что все они правы. Даже если смирить чувство протеста и попытаться оценить случившееся хладнокровно и беспристрастно, становилось ясно, что здесь обыденные правила и нормы поведения следует отбросить. Не нужно принимать решения сейчас. Подождем, пока страсти улягутся и буря утихнет, чтобы спокойно все обдумать. Впервые за этот вечер в нем заговорило природное благоразумие. Он понял: нельзя поддаваться панике, иначе невозможно определить ни что им следует делать сейчас, ни что они вообще способны сделать. Что ж, пока можно позволить всем горевать и печалиться. Пусть омоют сердца кровавыми слезами и тем облегчат души, а настоящее дело оставим на потом.

Придя к такому решению, Кураноскэ печально и отрешенно созерцал зрелище всеобщего горя и смятения. Рядом с ним сидел старший самурай Куробэй Оно. Он тоже с самого начала не произнес ни слова, но сидел как в воду опущенный, с изменившимся лицом — и видно было, что он разделяет всеобщую боль. Посреди шума и гомона, он молча грыз ногти. У Куробэя была такая привычка: всякий раз, когда его охватывали сильные переживания, он принимался грызть ногти. Куробэй был по званию самурайским старшиной, заместителем командора. «Светильник в ясный день», как называли в дружине Кураноскэ, хорошо знал, что Куробэй по своему бескорыстию никогда не ищет для себя выгоды. Он был не из тех, кто делает работу чужими руками, всегда вникал в подробности всех хозяйственных дел, которые ему поручались, и хорошо разбирался в экономике. Князь Асано весьма ценил способности Куробэя и находил им применение. Характер Куробэя был таков, что спорить с ним

было бесполезно.

В отличие от Кураноскэ, который сидел с отсутствующим видом, будто происходящее его и вовсе не касалось, Куробэй сейчас был явно страшно раздражен. Он сердцем чувствовал, что всем необходимо оплакать смерть господина, но в то же время понимал, что оплакивают они сейчас и свою судьбу — то, что придется расстаться с привычным жизненным укладом, проститься со всеми едва начатыми и незавершенными делами и планами. А ведь ему предстояло, как замышлялось, заняться освоением новых целинных земель, расширением соляных промыслов. Если бы удалось осуществить эти планы, благосостояние клана должно было возрасти. Он уже по секрету докладывал об этом господину. Теперь все пойдет насмарку, будет безжалостно уничтожено. Но господин, должно быть, ни о чем таком и не думал в свой последний час… В каком-то смысле кончина господина вызывала у него двойственное чувство скорби и досады.