Придя в беспричинное раздражение, князь воскликнул:

— Позови сюда Тадасити!

Фукуи поднялся с колен и вышел.

Итак, оказывается, Кира — отнюдь не единственный противник. Здесь корни уходят гораздо глубже. Существует как бы два потока. Один представляет идущие из глубины веков традиции самурайской чести. Другой образовался не так давно и вливается в то же речное русло. Он, князь Асано, принадлежит к изначальному древнему потоку, он привержен исконной чистоте, унаследовав от предков убежденность в том, что иначе жить нельзя. Однако новый поток все сильнее захлестывает и размывает старый. Если посмотреть, чем живут люди сегодня, нужно признать, что изнеженность все более вытесняет такие самурайские добродетели, как твердость, непреклонность, честность и неподкупность. Сейчас князь Асано вдруг почувствовал, что неожиданно оказался в том самом месте, где два эти потока соприкасаются, сталкиваются, борются друг с другом.

Волны шумели. Два потока, бурля и вскипая водоворотами, норовили захлестнуть, подмять, уничтожить друг друга. Грохот сталкивающихся валов отдавался эхом в сердце князя.

«— Терпение… терпение… Следует ли собрать всю волю и смирить сердце, чтобы и далее безропотно выносить унижения? Вот о чем сейчас нужно думать! Стерпеть оскорбление, отступить на шаг и пойти на уступку сейчас означает не просто тот факт, что сам князь уступил в чем-то придворному сановнику. Это значит, что упадок самурайских добродетелей продолжается — сделан шаг еще на одну ступень вниз. Вот как это нужно понимать…»

Заслышав шуршание шагов по соломенным матам, князь поднял глаза. Явились Тадасити Такэбаяси и Гэнгоэмон Катаока.

Такэбаяси, услышав от старшего самурая о неурочном вызове, опечалился, поняв, что дело плохо, но решил пока что положиться на Катаоку. О том, что довелось ему слушать прошлой ночью от Хаято, Тадасити своему напарнику Каяно так и не рассказал, а стражникам строго-настрого запретил даже упоминать о молодом ронине. На вопрос Катаоки, не мог ли кто-то еще проболтаться, Тадасити ответил отрицательно. Он чувствовал свою ответственность за то, что слухи все же просочились, и оттого на душе у него было тяжело.

Подбодряя Тадасити, Гэнгоэмон упорно твердил, будто пытаясь убедить себя самого:

— Это всего лишь слухи! Я тебе говорю, не похоже, чтобы такое могло быть. Тебе голову задурили, вот и все, а на самом деле все не так…

Фудзии от всего услышанного пришел в смятение. Это была явная оплошность из-за потери бдительности. Как скажутся все эти слухи на состоянии князя, который, при его болезненной правдивости и добропорядочности, особенно чувствителен и уязвим?

Безмолвно предавался он печальным раздумьям. Прежде всего, до какой степени можно верить ронину? Не в силах преодолеть тревоги, Фудзии в конце концов решился доложить господину о случившемся с Тадасити ночью.

— Я ничего такого не помню, — заявил Тадасити, обливаясь холодным потом.

— То есть как, — нахмурился князь, получив совсем не тот ответ, которого он ожидал. — Так ты утверждаешь, что все это ложь? Ты хочешь сказать, что ничего вообще не было?

— Да.

— Однако странно, — сказал князь, испытующе вглядываясь в лица обоих самураев.

Оба, выпрямившись, не дрогнув выдержали грозный взгляд господина.

— Тадасити! — прикрикнул князь.

— Да? — отозвался Тадасити, невольно простершись на татами в покаянной позе. На глазах у него сами собой выступили слезы.

— Ладно уж… — голос князя смягчился, грозный взор, который только что, казалось, готов был пронзить обоих самураев насквозь, слегка посветлел. — Я все понял. Не переживайте так, не стоит. И я тоже уж как-нибудь вытерплю…

Самураи по-прежнему не отрывали лбов от татами, не осмеливаясь взглянуть на господина.

— Вот какие у меня вассалы… — подумал про себя князь.

— Вот какой у нас господин… — подумали самураи.

Некоторое время они хранили молчание.

— Вставайте, — наконец сказал князь.

Сдерживая нахлынувшие чувства, самураи поднялись с татами и направились к выходу.

— Гэнгоэмон, Тадасити! — остановил их голос князя.

— Да? — оба снова присели уже в коридоре.

Однако продолжения не последовало. Видимо, князь собирался что-то добавить, но внезапно передумал.

— Нет, ничего… Ладно, можете идти, — сказал он с улыбкой.

Шагая по сумрачному коридору, Гэнгоэмон и Тадасити чувствовали, как тяжесть ложится на сердце и слезы подступают к глазам.

Одно было у них на сердце:

«— Как нам помочь господину отстоять основы самурайской чести?»

Что же хотел сказать князь, когда остановил в дверях своих верных вассалов? Этого они так и не узнали. Почему-то князь так и не решился вымолвить то, что было у него на уме.

Тем не менее, зная, каково сейчас приходится господину, учитывая его деликатность и ранимость, Гэнгоэмон представлял себе, какие слова князь так и не решился произнести, улавливал их дух. Князь хотел, чтобы вассалы поняли и поддержали его — но в чем именно? Тут догадаться было сложно. Так или иначе, он, очевидно, хотел им сказать: «Прошу, поймите же, что я неспроста поступаю таким образом…»

На следующий день сёгун давал аудиенцию посланникам императора и государя-инока во флигеле Сироки. На столь важную церемонию приглашались все высокопоставленные сановники, начиная с представителей Трех домов и Трех ветвей, все присутствующие в Ставке даймё, а также все вельможи более низких рангов, кого ритуал обязывал прибыть в замок.

«— Только бы все кончилось хорошо! — как

молитву, повторял про себя Гэнгоэмон, не смыкая глаз до рассвета».

К Кире был отправлен посланец с просьбой уточнить детали относительно парадного одеяния для предстоящего приема, но ответ пришел слишком расплывчатый: «Сойдет любой камисимо». Учитывая исключительную важность предстоящей церемонии, подобный ответ можно было трактовать как небрежение обязанностями. Возможно, за этим крылись и новые гнусные происки. Ожидавшие подвоха вассалы решили приготовить на всякий случай головной убор эбоси в комплекте с церемониальным платьем. Когда пришло время отправляться в замок, Гэнгоэмон, посмотрев на господина, заметил, что, хотя князь бледен и выглядит неважно, ему как будто бы удается сохранять присутствие духа и внешнее спокойствие. С улыбкой он обратился к жене, вышедшей к дверям проводить супруга, и что-то сказал ей на прощанье. Пожалуй, князь был в неплохой форме.

Покинув усадьбу, в ясном сиянье утра процессия неторопливо двинулась по дороге в сторону замка.

«Дорога даймё» на подступах к главным воротам Отэмон была забита до отказа: вся знать в сопровождении внушительных кортежей спешила в замок. По всей просторной улице, насколько хватало взора, острия пик и лакированные крышки дорожных ларцов блестели в лучах

яркого весеннего солнца.

«— Да, в славное время мы живем! — с таким чувством, должно быть, провожали взглядом горожане пышное шествие».

Когда князь Асано прибыл в замок, выяснилось, что все даймё явились в шапках-эбоси и длинных церемониальных платьях.

«— Опять ловушка! — мелькнуло в голове у князя. Пришлось удалиться в укромное место для переодевания. Хотя князь внутренне был готов ко всему, сердце его дрогнуло.

— Нет-нет, нельзя! — говорил он себе, стараясь стерпеть оскорбление, но в груди вскипала обида будто какой-то дикий зверек, не желавший его слушаться, угнездился под ложечкой. Князю вспомнилось, что минувшей ночью он плохо спал»

Солнце до боли слепило глаза. Сердце князя, казалось, высохло и сжалось под палящими лучами. Казалось, оно затвердело, словно утратившая упругость резина. Что, если этот иссохший сгусток сейчас треснет и разломится на части? Тревожное предчувствие томило душу.

Возвращаясь в приемную по коридору, князь попытался взять себя в руки. В приемной он застал Киру, который, слегка обернувшись, удивленно вытаращил на пришельца глаза. Поклонившись, князь занял свое место неподалеку. Оба молчали. Однако князю было ясно, что злокозненный царедворец, как всегда, вынашивает коварные планы. Кира же, видя, что Правитель Такуми его раскусил, пришел в ужасное раздражение — и это тоже не укрылось от князя. Оба одновременно почувствовали, что долее хранить молчание становится невозможно, но тут как раз в приемную вышел Ёсобэй Кадзикава, поверенный в делах императрицы, у которого, судя по всему, было какое-то дело.