Другой вариант преодоления отмеченного противоречия привел к тенденции, прямо противоположной по своей направленности постмодернизму. Имею в виду тенденцию к ограничению поля исторического исследования отдельными обособленными фрагментами, которые зато рассматриваются как поддающиеся объективному воспроизведению. В этом случае – в противоположность постмодернизму – приоритет отдается верифицируемому варианту научного поиска, но при отказе от распространения полученных выводов на какой бы то ни было макрообъект. Трудно не заметить некоторого сходства данной тенденции с позитивистской установкой на выяснение того, «как это было на самом деле» (хотя и лишь в одном отдельно взятом случае)[213]. Предполагаемый этой тенденцией подход имеет известное сходство и с микроанализом, когда его рассматривают в качестве обособленного и самодостаточного метода, вне какого бы то ни было соотношения с макроанализом[214].

Как видим, все упирается в то, как совместить микро- и макроанализ. Среди попыток решения этого вопроса некоторые, предложенные в самое последнее время, носят явно компромиссный характер. Многим исследователям такое совмещение мыслится достигнутым уже там, где анализ отдельных микрообъектов высвечивает (или иллюстрирует) некое типичное явление, то есть там, где он используется как способ увидеть «частные модуляции» общих процессов[215]. Исследования этого типа достаточно широко встречаются и в среде отечественных историков, и в Германии, и в англоязычных странах[216]. С. Г. Ким назвала исследовательские опыты такого рода «поисками золотой середины» между моделями макро- и микроистории, нацеленными на то, чтобы «увязать воедино развитие глобальных общественных структур и обыденной деятельности человека»[217].

Полезность такого анализа трудно оспорить. Он делает макроисторические явления гораздо более зримыми, выявляет их бесконечную вариативность, свидетельствует о способности индивида наложить свой отпечаток на все, в чем он участвует.

Вряд ли, однако, можно не заметить, что во всех таких исследованиях речь идет об анализе не столько «малых единиц» как таковых, сколько отдельных вариантов макроисторических процессов. Между тем, как отмечалось выше, потребность в микроанализе определяется не только (и не столько) его иллюстративными возможностями. Он – средство осмыслить то индивидуальное и уникальное, что не вмещается в массовое и повторяющееся. С этой точки зрения достичь подлинной (сущностной) интеграции микро- и макроподходов к прошлому – значит найти способ перехода от наблюдений над отдельными и уникальными казусами к суждениям, значимым для той или иной исторической глобальности. Найдена ли процедура такого перехода?..

Как констатируется в ряде современных исследований, неясна не только таковая процедура, но и способ (и логика) ее поиска[218]. Есть немало сомнений и в том, мыслима ли вообще для прошлого (или хотя бы какого-либо его этапа) единая логика взаимодействия общества и отдельного субъекта. Быть может, нет и единого рецепта интеграции микро- и макроподходов?..

Мне представляется, что – несмотря на все трудности – некоторые самые общие принципы решения этой задачи можно в предварительном порядке наметить. Надежды на успех сулит, на мой взгляд, подход, при котором были бы приняты во внимание отмеченные выше особенности как объекта, так и методов исторического познания. Вспомним о неполной интегрированности изучаемых в истории общественных систем; примем во внимание отмеченную выше необходимость для историка параллельно использовать разные по своей сути способы осмысления прошлого: одни – когда исследуются большие структуры, другие – когда речь идет об уникальном выборе отдельных персонажей. Нельзя ли предположить, что целокупное – и по-своему интегрированное – видение прошлого может быть только «двухслойным», двуединым, основывающимся на сосуществовании двух дополняющих друг друга вариантов?

Неслиянность этих двух форм видения не противоречит возможности их своеобразной интеграции. Конечно, это не физическая (и не механистическая) интеграция. Речь идет о мысленной конструкции. Формирование ее целостности может быть отчасти уподоблено тому, как формируется целостность нашего зрения, складывающегося, как известно, из двух самостоятельных картинок, одна из которых поступает в зрительный центр нашего мозга от правого глаза, а другая от левого. Вполне адекватного представления о целом не дает ни одна из этих двух картин. Другое дело – их наложение друг на друга. Только мир, увиденный обоими глазами сразу, воспринимается нами как целостный и единый.

Не в том ли состоит и задача историка, который хотел бы увидеть прошлое во всей его сложности, во всей напряженности столкновений стереотипного и индивидуального? Не должен ли и он «смотреть в оба», чтобы осмыслить, с одной стороны, макрофеномены (в том числе стереотипы), с другой – микромир, включающий не только индивидуализированное воплощение тех же стереотипов, но и не подчиняющиеся стереотипам уникальные поведенческие феномены? Осуществляя эту процедуру, исследователь реализует упомянутый только что принцип дополнительности, который предполагает особую форму соединения микро- и макропроекций прошлого (вне их механического слияния)[219].

Взятая отдельно, каждая из этих проекций будет, очевидно, беднее их специфического соединения. Наоборот, возможность их интегрированного видения открывает исключительно важные познавательные перспективы. Не закрывая глаза на логическую обособленность познавательных процедур, востребуемых каждой из этих проекций, историк в то же время оказывается в состоянии и учесть черты глобальности, и «схватить» «жизнь как она есть» в тот или иной отдельный момент и в связи этого момента с предыдущими и последующими.

Убить монаха… [220]

Некогда этот странный порыв – убить монаха – увлек именитого итальянского медиевиста на путь сочинительства. Позднее ему приходилось оправдываться и говорить, что «всякий роман рождается от подобных мыслей», а «остальная мякоть наращивается сама собой»[221]. Описываемые в этой статье события, случившиеся около 12 веков назад в обители св. Галла, расположенной в предгорьях ретийских Альп, наверное, напомнят читателю перипетии знаменитого романа Умберто Эко. Загадочная смерть. Самоубийство? Козни дьявола? Борьба честолюбий. Пожар, испепеливший Аббатство. Подобно герою романа, нам придется удивляться и недоумевать: «Монахи застыли на местах: шестьдесят фигур, одинаковых под одинаковыми рясами и куколями… шестьдесят голосов, истово восхваляющих Всевышнего. И изнывая в их дивном созвучии, как в преддверии райских услад, я спрашивал себя, возможно ли, чтобы в обители находилось место сомнительным тайнам, беззаконным попыткам раскрыть их и жуткому запугиванию. Ибо мне аббатство представилось в тот миг собранием святейших, убежищем добродетели, ковчегом мудрости, кладезью здравомыслия, поместилищем кротости, оплотом твердости, кадилом святости»[222].

Недоумение и удивление у нас, как и у героя романа, вызывает очевидное несоответствие таинственных и мрачных событий образу благого монашеского братства, представлению о святости избранного им пути. То несоответствие, которое сообщает всей истории остроту и колоритность. Мог ли Умберто Эко избавиться от искушения «убить монаха», а вместе с ним отказаться от столь интригующей завязки сюжета? И мы, покорные тому же искушению, но отправляясь в другое Аббатство, по крайней мере уверены, что нас ожидает нечто необычное, а значит, отвечающее одной из предварительных характеристик «казуса» как события нестандартного, парадоксального. «Остальная мякоть» нарастет сама собой.