Только для нее, только для некоторых особ своей фамилии дофину жаль было расстаться с жизнью. Будучи набожен с самого своего младенчества, он все дни жизни своей стремился к небу. Накануне смерти он сказал своему духовнику:

— Клянусь вам, отец мой, что если бы предоставлено было на мою волю избрать жизнь или смерть, то я бы пожертвовал тысячью жизней господствующему во мне желанию увидеть Бога и вполне познать его!

Что касается Людовика XV, то он был все тот же; никто бы не сказал, что это был наследник этой славной и прекрасной короны Франции, готовившийся умереть; но что это был какой-нибудь чужестранец, какой-нибудь союзник или какой-нибудь дальний родственник. Всевозможные заботы, всевозможное внимание были расточаемы знаменитому умирающему; но все это с глазами без слез, с холодностью на лице, без всякого сердечного участия.

Людовик XV чрез полуотворенную дверь следил за ходом предсмертных страданий на лице дофина. Он сделал распоряжения о выносе тела его; и поскольку это было в Фонтенбло, поскольку минута смерти принца долженствовала быть также и минутой отъезда двора, то он предупредил придворных, чтоб они были готовы к возвращению в Версаль завтра или послезавтра.

Несчастный принц со своей постели видел все: узлы, разбросанные по окнам, чемоданы, лежащие у дверей комнат; он видел, как нагружали кареты, как посылали за лошадьми.

— Ах, любезный ла Брэйль, — сказал печально принц своему лейб-медику, — мне надобно поторопиться умереть, потому что я очень хорошо вижу: медленная моя кончина выводит всех из терпения!

Супруга дофина, от усталости ли, или от того, что чувствовала уже зародыш в себе той болезни, от которой вскоре должна была также умереть, изнуряемая лихорадкой, принуждена была удалиться в свое отделение в ночь, предшествовавшую кончине ее супруга; но дофин и при своих предсмертных страданиях думал о ней и посылал осведомляться о ее здоровье.

Два раза он приобщался св. Тайн; это служило утешением и почти облегчением для его столь набожного сердца.

— Как только родные мои уйдут из моей комнаты, — сказал он своему духовнику, — вы станете мне читать отходные молитвы, отец мой.

— Еще не время, — отвечал ему последний, — вы, ваше королевское высочество, находитесь не в таком еще опасном положении, как думаете.

— Так что ж! Все-таки читайте их, — настаивал умирающий принц, — эти молитвы так прекрасны; они всегда глубоко трогали меня, даже и в то время, когда я не имел в них такой нужды, как сегодня!

Только за два часа до смерти дофин лишился памяти. До того времени он утешал окружавших его, говоря:

— Я не очень страдаю; вы не поверите, как легко умирать!.. И он не обманывал; смерть его была легка, как смерть праведника; она последовала 20 декабря 1765 года.

Однако же король был чувствительнее к этой потере, нежели можно было думать. Через пять минут после того, как скончался его сын, в комнату его привели его внука с докладом:

— Его высочество дофин!

— Бедная Франция! — воскликнул Людовик XV. — Пятидесятипятилетний король и одиннадцатилетний дофин!

Почти в то же время вдова дофина, заливаясь слезами, вошла также в комнату короля и, бросившись к ногам его, просила его быть для нее, бедной чужестранки, отцом и покровителем. Она желала сама воспитывать своих детей, получить звание главной надзирательницы над ними, сохранить свое место при дворе и как можно более приблизиться к особе короля.

Бедная женщина! Она заботилась о будущем, а того не знала, что будущность ее состояла в том, что она вскоре должна занять место в могиле подле своего супруга! Король немедленно уехал в Шуази, где провел восемь дней, устранясь совершенно от церемониала погребения.

Между тем народ был в отчаянии от смерти дофина, как от собственного несчастья. Проходящие останавливались на Новом мосту, становились на колени пред статуей Генриха IV и усердно молились. Траур вдовы и сирот распространился по всей Франции.

Тело дофина отвезли в Сан, где он покоится в соборном склепе. Только одно сердце его было отвезено в Сен-Дени.

Король обещал вдове дофина все, чего она у него просила; но министру Шуазелю совсем не хотелось, чтоб вдова так сблизилась с королем и чтоб она овладела его умом, чего он очень опасался. Эта принцесса была родом из Саксонии; как все немецкие принцессы, она получила отличное воспитание. Она говорила на всех языках, и даже на латинском. В случае смерти короля Людовика XV, натурально, ей поручено было бы регентство; но Саксонскому дому совершенно были известны интересы Германского союза, членом которого он был. Саксонский дом знал лучше, нежели всякий другой владетельный дом, сколько Франция потеряла через свой союз с Австрией. Итак, надо было воспрепятствовать дофине, которая, как мы сказали, была из Саксонского дома, приобрести слишком большое расположение короля.

Чтобы положить препятствие к этому сближению между ними, Габриель, архитектор герцога Шуазеля, объявил, что в комнатах, которые просила для себя дофина и которые находились подле комнат короля, жить невозможно. Король хотел сам в этом удостовериться, и ему показали балки, которые были действительно так непрочны, что вместо той квартиры, которую она просила, он принужден был назначить для принцессы отдельную маленькую квартиру.

Спустя некоторое время дофина просила места для одного любимца своего мужа; но герцог Шуазель, которому хотелось, чтобы все милости получались непосредственно чрез одного него и который в особенности старался не допускать к должностям людей, покровительствуемых дофиной, уговорил короля объявить за собственноручной подписью, что впредь все должности будут покупные.

Лаверди — творение герцога Шуазеля — управлял тогда финансами. Он назначил за это место сто пятьдесят тысяч ливров, для того чтоб покровительствуемый дофиной, как человек с малыми средствами, не мог его купить. Однако же дофина, несмотря на то, получила обещанную милость короля, что еще более увеличило ненависть к ней герцога Шуазеля. Поэтому министр употреблял всевозможные средства для того, чтобы король взял назад данное им слово; но, против своего обыкновения, король сдержал его.

Мы говорим: против своего обыкновения, потому что Людовик XV редко исполнял свои обещания, коль скоро эти обещания встречали какие-нибудь затруднения со стороны министра или даже низших чинов.

Приведем несколько тому примеров.

Во Французской Комедии был один отличный актер, по имени Арман, который так часто восхищал короля своей игрой, что в один вечер, выходя из театра в Шуази, король, встретясь с ним, сказал ему:

— Арман, я назначаю тебе в пенсию сто пистолей.

Актер поклонился и в восторге возвратился домой.

Как человек, знакомый более со сценой, нежели с канцелярскими делами, Арман думал, что одного королевского слова было достаточно, чтоб пойти и получить то, что ему было обещано, из королевской казны. Вследствие этого он, по прошествии уже года, является в казначейство с квитанцией в руке. Будучи знаком со всеми чиновниками, он был отлично ими принят; только ему сказали, что получить денег он не может, потому что он не включен в списки получающих пенсионы. Удивившись такому затруднению, Арман отправился к герцогу д'Аману, в присутствии которого король оказал ему эту милость, и рассказал ему о случившемся с ним.

Обер-камергер с важностью выслушал его, потом, когда он кончил, сказал ему:

— Вы невежа!

— Как, невежа, милостивый государь? — вскричал Арман.

— Да, сударь; знайте, что один я, как обер-камергер, должен назначить вам пенсию; а то, что вам сказал король, все равно что ничего!

Арман поклонился, вышел и побежал к своим товарищам, чтоб попросить у них совета. Они присоветовали Арману довести до сведения короля о том, что с ним случилось. Арман послушался этого совета, и Людовик XV узнал обо всем.

— Ах, Боже мой, — сказал король, — это истина, как Евангелие, что я назначил ему пенсию; но это уже более меня не касается; пусть он ведается с д'Аманом.