Решив, что разговор окончен, я собралась уходить. Фернвальд произнес мне в спину:
– Представляешь, у тебя теперь могла быть сестра-ровесница. Кузина, – поправился он. – Всего полгода разницы… Вы бы подружились.
– Я была бы очень рада, – ответила честно.
На следующий день Фернвальд, казалось, забыл о нашем разговоре. Впрочем, я не приставала с расспросами: в конце концов, каждый имеет право нести свою боль в одиночку. Тем более, даже Алану дядя многое не рассказывал, а ведь ассистент уже который год жил с ним под одной крышей, помогал в делах.
К слову об Алане… В отличие от дяди, его не слишком любили: считали замкнутым, хмурым, неспособным поддержать светский разговор. Алан много работал, редко выбирался из поместья или из своего маленького кабинета в академии. Меня до сих пор раздражали его прямота и привычка резко менять тему, но мы все-таки сдружились. Рядом с Фернвальдом я чувствовала себя неуютно, тщательно следила за словами, боялась сделать что-нибудь не так, а с Аланом было спокойно и свободно.
Я согласилась стать его помощницей: делала записи под диктовку, приводила в порядок архив, относила письма на почту, передавала сообщения другим работникам. Иногда выдавались сложные дни, когда и мне приходилось до ночи задерживаться в Академии. Но в остальное время Алан старался отпускать пораньше, давал время заняться своими делами. И украдкой наблюдал за мной.
Однажды, когда я, закончив работу, склонилась над очередной картой пристенных вод, Алан спросил:
– Что ты ищешь?
– Доказательства, что Рейнар выжил. Лазейки. Может, течением его судно отнесло в другую сторону от Стены, и искать нужно было в другом месте. Вдруг он пытается выжить на необитаемом острове? С командой или совсем один. Островов так много в тех краях, – я обхватила себя руками: часто я чувствовала озноб, говоря о брате. – Даже если он за Стеной – кто сказал, что там невозможно выжить? Никто ведь точно не знает.
Алан молчал довольно долго. Не выдержав, я спросила с горечью:
– Думаешь, я трачу жизнь, гоняясь за призраком?
Лилия однажды сказала это, я смертельно на нее обиделась. “Это же и твой брат, если еще не забыла!” Но правда заключалась в том, что с Лилией Рейнар общался гораздо реже, у них почти не находилось общих интересов.
– Думаю, это достойная цель, – ответ Алана меня удивил; впрочем, я решила, что он просто не хотел ссориться, поэтому не стал делиться настоящим мнением.
Но вскоре Алан удивил меня еще раз: через несколько дней после разговора подарил книгу моряка, обогнувшего весь мир полвека назад. “Я отыскал ее на блошином рынке. Не знаю, найдешь ли ты там что-нибудь полезное”. Страницы пожелтели от времени, но разобрать шрифт труда не составило: достоверные описания перемежались с совершенно фантастическими историями, якобы приключившимися с автором и членами его команды. Больше всего меня поразил рассказ про корабль, проглоченный огромной рыбой. Несколько дней экипаж провел в душной темноте, затем им удалось прорезать брюхо рыбы и выбраться наружу. И хотя ничего полезного из книги я не узнала, истории доставили мне немало приятных минут, а поддержка Алана согрела душу.
К середине третьего месяца я почувствовала усталость. Казалось, дни удлинились, отрастили хвосты. Каждое утро я отправлялась в Академию вместе с дядей и Аланом. Работы стало гораздо больше, и вся рутинная: подписать почтовые конверты и наклеить марки, распределить бумаги, занести в каталог характеристики новых артефактов. Частенько приходилось бегать по этажам, разыскивая то одного, то другого преподавателя, выезжать в торговые ряды, заказывать бумагу, перья, карандаши и книги.
Иногда я оставалась ночевать в Академии: хотелось побыть одной, вдали от лоска дядиного поместья. В опустевших корпусах стояла прохлада, окна поскрипывали от сквозняка, и это напоминало о доме.
Раз в несколько недель я получала письма. Родители писали коротко и по делу, Лилия ограничивалась открыткой. А конверты от Вэйны были пухлыми, полными рисунков. Я показывала их дяде и Алану; последний молча кивал, а Фернвальд приходил в восторг. Выпросил на память рисунок с неработающим фонтаном, усыпанным осенними листьями.
– Эни, вы когда-нибудь видели, как работает этот фонтан?
– Нет, – кажется, он сломался еще до моего рождения.
– Очень жаль. Мощная струя бьет высоко вверх. Словно целая башня из воды вырастает. Помню, мы в с Освальдом, вашим отцом, как-то до хрипоты спорили, достает ли она до верхушек деревьев.
– Когда вы приезжали в Алерт в последний раз?
– Извините, милая, дату не вспомню. Ах да, выпейте, пожалуйста, настойку. Вы ведь не забыли?
Я не забывала. Пила настойки три раза в день. Горечь растекалась по языку, начинал болеть живот, но к этой монотонной боли мне удалось привыкнуть.
Некоторые дядины настойки мне все же нравились. Пряные и сладкие, они пахли чем-то далеким, нездешним. Я вдыхала аромат и вспоминала поезд в столицу, проносящиеся за окном поля и перелески, аккуратные деревушки. И Стену – густое марево от неба до земли. И мальчика, мечтавшего посмотреть на казнь. Жаль только, такие настойки попадались редко, одна из десяти.
По вечерам я заглядывала в дядин кабинет, рассказывала о том, что чувствую, не потеряла ли аппетит, замечаю ли, что постепенно меняюсь. Ничего такого я не ощущала. Дядя задумчиво качал головой, делал записи в блокноте; его рука двигалась быстро, кончик пера раскачивался из стороны в сторону. На указательном пальце поблескивал перстень с эмблемой Академии.
Лишь однажды со мной приключилось кое-что необычное. Тогда я целый день разбирала архив, раскладывала документы за прошедший год по месяцам и темам. Бумаг было много, приходилось вчитываться, вникать в суть. Я подошла к очередной полке с папками, когда Алан за моей спиной удивленно воскликнул. Обернулась и едва не заплакала: бумаги, которые я так долго раскладывала по стопкам, кружили по комнате, словно подхваченные ветром листья. Затем они упали, рассыпались по пыльному полу.
– Это ваш артефакт постарался?
– Нет, – Алан покачал головой. – Странно, ведь окна закрыты…
По дороге в уборную я догадалась, в чем дело: по коридору гулял ветер, хлопал ставнями. Дверь в наш кабинет, наверное, приоткрылась. Но Алан, услышав об этом, покачал головой головой: “Ну я же запер ее на щеколду!” Едва мы прибыли в поместье, потащил меня в кабинет Фернвальда, стал докладывать о случившемся. “Да ничего такого…” – начала я, но они оба на меня шикнули, заставив замолчать.
Слушая Алана, дядя задумчиво кивал, затем обратился ко мне:
– Эни, милая, вы сегодня пили настойки? По расписанию, как договаривались?
Я кивнула.
– Хорошо. Очень хорошо.
Я удивилась. Неужели он думает, что разметавший бумаги ветер – моих рук дело? Будь это так, я бы, наверное, что-то почувствовала.
Дядя снова повернулся к Алану, их разговор продолжился. А я представила, как щелкаю пальцами, приманивая ветер, заставляю его унестись в далекий Алерт, простучать по трубам “У Энрике есть дар! У Энрике есть дар!”, спутать волосы Лилии, растрепать мамины юбки и нашептать маленькой Вэйне одну из удивительных историй, собранных по дороге. Еще попрошу его швырнуть горсть каминного пепла на семейный портрет, перед которым я провела немало долгих часов, выискивая сходства между собой и родителями, но находя лишь отличия.
Гадкий утенок, угодивший в стаю лебедей: низкая, нескладная девчонка с серыми глазами и волосами мышиного цвета, хоть и густыми. Слева на портрете стояла Лилия, и плетеный поясок ее платья подчеркивал тонкую талию, а светлые локоны разметались по плечам. Справа лучезарно улыбался брат. Тем летом он окончил училище – первый в потоке, с блестящими результатами и рекомендациями. Привез в подарок позолоченную раковину; мы с Лилией по очереди прикладывали ее к уху, слушали шум волн. Загорелая кожа Рейнара пахла морем. Таким он и вышел на портрете: поцелованный солнцем, синеглазый. И совершенно на меня не похожий.
