– Пойдем Гриша от нее. Она ничего не узнает, никогда, да? – притянул к себе братика Павлик и величественным жестом возложил на его плечо ладонь. Гриша оторопело взглянул на него, попытался освободиться, но скоро все понял и замер на месте. Прильнувшие друг к дружке они представляли собой мощную оппозиционную силу, угрожающе надвигающуюся на мать, отрешенно смотрящую в телевизионный экран.
– Да. Никогда, ничего, да? Мы будем знать, а она нет, да? Мы уйдем от нее. Мы уйдем от тебя, мама. Понимаешь?
– Да идите вы уже.
– Ну и пойдем. И нас не будет. Не будет. – грозно притоптывал Гриша, в пылу противоборства окончательно забыв про бессмертные залежи своего носа.
– Ага. Не будет. – вторил ему брат, мстительно поглядывая на родительницу и благоразумно держась на расстоянии – И не придем никогда, да?
– Да. Никогда. Только вечером придем, да?
– Нет, мы и вечером не придем, Она будет плакать и скучать, а мы все равно не придем, да?
– Да дайте мне, в конце концов, возможность по вас соскучиться. Идите уже.
– Ну и ладно, ну и пойдем…
Они удалялись медленно и величаво, крепко обнявшись друг с другом и расстреливая через плечи уничижающими взглядами тело противника и чего-то пыхтя про себя ругательное. На пороге своей территории, Павлик скинул руку с братишки, резко отпихнул его от себя и пробубнил с недовольством:
– Да всё уже, отстань, мама все равно уже не видит.
О воспитании.
…В вашем доме завелся ребенок? Он уже бегает, громко стуча ножками так, что штукатурка у соседей осыпается с потолка прямо в чай, обогащая его кальцием и прочими минеральными веществами? А, может, он еще только готовится, копит силы для своего первого решительного шага, пузом полируя полы и слизывая пыль с углов комнаты? Или вы только-только принесли его из роддома небольшим безобидным свертком, перевязанным шелковым бантиком, и, впихнув его в руки восторженной бабушки, задумались о воспитании этого красного сморщенного создания? Расслабьтесь. Вы уже безнадежно опоздали, если верить мудрецу, которого цитируют все книжки без передышки. Помните «Вы опоздали на девять месяцев». Так к чему же напрасные усилия? Зачем страдания и переживания? Сядьте в позу лотоса. Дышите глубоко и спокойно. Вы упустили свой шанс воспитать ребенка. Он вырастет невоспитанным. Ну и по фигу.
Мне скоро тридцать лет. Это не страшно. Страшно, что совсем недавно мне было двадцать, и я не заметила, как промелькнула это десятилетие. Однажды я буду сидеть у окошка и меня вдруг осенит, что завтра мне стукнет сорок, и я уставлюсь в зеркало в поисках украденных у меня годов, и увижу их все на лице. «Вот они – скажет мне зеркало – Забирай». «Не хочу – запищу я в ответ, но никто не услышит, и зеркало и дальше будет кукожиться под гнетом падающих мгновений, и вместе с ним буду кукожиться я. Да и не жалко. Черт со мной. Жалко чего-то другого, брошенной собачонкой поскуливает сердце, иногда ему хочется остановиться, сделать небольшую передышку, и вновь застучать с обновленной силой. Но передышки не дано. Ему надо стучать, сколько отмерено, а мне приводить себя в соответствие со своим возрастом по ходу дела.
Настоящее набрасывает пелену на прошлое, еще недавно такое живое, пульсирующее. Мои дети сменили за свои коротенькие жизни тысячи личин, время безостановочно подрисовывает им новые черточки, перекраивает их на свой лад, а я как всегда не успеваю, я замечаю что-то новое, я радуюсь и сокрушаюсь одновременно. Ежедневно, ежечасно, ежеминутно я теряю своих детей по кусочку, я роюсь в памяти, листаю фотоальбомы, и не нахожу ничего, кроме огромной потери, я гляжу в их глазенки и с изумлением обнаруживаю новые дары. Я принимаю их с гордостью, но сердце мое неспокойно, оно постанывает и поскуливает, вспоминая о крохотных пяточках, которые никогда не повторятся в моей жизни, оно ликующе подпрыгивает, когда в магазине оказывается, что сыну туфли двадцатого размера уже безнадежно малы. «Он у меня большой» – говорю я продавцу с затаенной гордостью, с затаенной горечью…
Действие 3. Мечтания по нарастанию.
Место действия – любое.
Время действия – дневное.
Действующие лица:
Озабоченный мечтатель – грустный и взъерошенный.
Безмятежный враль – веселый и с хорошим аппетитом.
Если прищурить глаза и взгляд, истончившийся до толщины листа бумаги, пропустить сквозь солнечный свет, то можно проникнуть на террииторию монстров, где они бродят, восхитительные страшилища, во всем своем восхитительнейшем безобразии и самым наивосхитительнейшим образом устрашают всех вокруг. Жить вдали от них невыносимо,и еще невыносимей мысль, что счастье так возможно, проход существует и стоит лишь приложить усилия и мечта обретет очертания мрачной пленительной действительности, наполненной грозным рокотом прекраснейших уродов. Горделиво задрав нос и правую ногу кверху, Паша путем приближения своего курносого органа обоняния к белобрысым бровям, пытался сообщить своему взору необходимую тонкость, но все было тщетно. Вслед за носом вверх топорщились пухлые щеки и верхняя губа, обнажая ряд почерневших от тягот бытия неровных зубиков, и вся физиономия складывалась в свирепую гармошку. Гриша сочувственно, но с оттенком явного превосходства следил за усилиями брата и смачно чавкал конфетой.
– Держись за палку – авторитетно посоветовал он Паше, дожевав содержимое своего рта и слизывая уцелевшую сладость с ладошек – а то упадешь и все, бумц!
– За какую палку? – возвращая лицо в привычное состояние и испуская душераздирающий вздох разочарования, вяло поинтересовался Павлик.
– За которую я всегда держусь, чтоб не упасть. Вот есть яма такая, глубокая, в яме гора высокая, на горе садик мой стоит, а на крыше садика палка торчит.– нравоучительным тоном поведал Гриша.
– А зачем она на крыше торчит? – недоверчиво спросил старший брат младшего.
– Чтобы я за нее держался. – невозмутимо обьяснил Гриша, деловито почесывая под мышками – еще там конфета висит, большая, как дом. И я ее облизываю всегда. Держусь и облизываю. Вот так. – И зажмурив глаза от удовольствия и разинув рот для правдоподобия, он движением маленького деловитого язычка продемонстрировал сущность производимых им в воображаемой реальности манипуляций.
Паша обеими руками обхватил голову , пытаясь удержать свой неуклонно падающий дух на должной высоте, но не справясь с этой задачей, рухнул всем телом на пол, подминая под себя свою страдающую ментальную сущность и стараясь утянуть за собой вниз и брата, назойливо мельтешащего перед глазами.
– Упал – флегматично подытожил Гриша, вовремя отскочивший на безопасное расстояние и теперь взирающий со стороны на печальную картину человеческого падения. – Я же говорил держаться. – и удобно усевшись на поверженного брата, принялся весело изображать наездника. Но веселье его продолжалось недолго, через мгновение оно растворилось в невыносимом страдании, исказившем его некогда такую счастливую мордашку.
– Паша меня столкнул – завыл он дребезжащей сиреной.
– Сам виноват. – проворно вскакивая на ноги и обретая уверенный и счастливый вид абсолютно невинного создания, заявил Паша – Не надо по мне прыгать. Ты же сам с меня скатился, да?
– Нет – сквозь слезы, гундосо протянул Гриша – Это ты меня толкнул. Я маме скажу.
– Да не толкал я тебя. Ты сам упал. Сам же, да?
– Нет. Это ты. – буркнул Гриша, хмуря брови, морща нос, выпячивая губки и сводя все это в центральную точку своей обиженной физиономии.
– Ну все. – в отчаяньи всплеснул руками Павлик – Тогда я с тобой не играю.
– Ну ладно, я не скажу маме. – отозвался Гриша и с угрожающим видом добавил – но если ты еще так сделаешь, я с тобой не дружу.
– Ладно – повеселел Паша, но тут же, вспомнив о пережитой ранее драме, принял позу сокрушительного разочарования, для чего плечи опустил как можно ниже, руки воздел как можно выше, и где-то посередине повесил унылый сопящий нос. – Я никогда не попаду к монстрам. Что же делать.
