Услышав от Гузена, что преступник пойман и уже опознан другой потерпевшей, девушка без особых колебаний подтвердила:

- Да, полагаю, что это он.

Между тем сразу же после нападения она не смогла дать полиции сколько-нибудь точного описания преступника и сказала, что едва ли узнала бы его. Ночь была очень темной, а кроме того, лицо бандита было закрыто платком. Да и сама она от страха ничего не видела.

Все же ее теперешние показания были занесены в протокол в качестве веского доказательства.

Когда Чесмэн и после этих очных ставок, проведенных в ночной темноте, ни в чем не признался, «вежливый раунд» полицейского инспектора Гузена закончился. Дальнейшие допросы происходили уже не в кабинете, а в отвратительной комнатушке без окон, зато с тремя батареями центрального отопления, вентили которых на всем протяжении многочасовых допросов были отвернуты до отказа. Гузен и трое других сотрудников сыскной полиции, допрашивавшие Чесмэна, сменялись каждый час. Жара в помещении колебалась от 40 до 60 градусов. Так как с помощью одних только батарей достигнуть такой температуры невозможно, в потолок комнаты вмонтировали четыре прожектора, направив их свет на то место, куда усаживали Чесмэна. Инспектор Гузен и его помощники устраивались в неосвещенной части комнаты и в любой момент могли освежиться напитком со льдом.

Впрочем, если не считать сказанного, эти люди обращались с Чесмэном корректно. Они не били его, не топтали ногами, не давали ему лекарств, которые ослабили бы самоконтроль. Позднее на процессе они с чистой совестью показали, что не применяли к Чесмэну физических мер воздействия, чтобы вынудить у него признание. Какая температура была в помещении, как оно было освещено и сколько часов ежедневно допрашивали арестованного, об этом судья не осведомлялся; на этот счет в законе не имелось никаких указаний.

Гузен и его люди и не нуждались в применении к Чесмэну мер физического насилия, столь обычных для американской полиции. Еще не было случая, чтобы пытка, которую к нему применили, осталась безрезультатной. Допрашиваемые рано или поздно либо признавали все, чего от них требовали, либо не выдерживали и вешались в своей камере.

В данном случае Гузена устраивали оба варианта. Самоубийство тоже можно было изобразить перед общественностью как признание вины.

На третий день после длившегося 61 час допроса, в течение которого Чесмэну ни разу не давали спать больше двух часов подряд, он сделал требуемое признание.

- Да, я «бандит с красным фонарем»! - закричал он Гузену. - И давайте покончим с этим!

Затем он покорно отвечал на все вопросы инспектора, которые тот повторял, чтобы записать признание арестованного на магнитофон. Но отвечал Чесмэн только «да» и «нет». Сделав суммарное признание во всех инкриминируемых ему преступлениях, он не сообщил, однако, никаких деталей. Он отказался также подписать протокол, составленный Гузеном в такой форме, будто допрашиваемый во всех подробностях сам рассказал о преступлениях, совершенных «бандитом с красным фонарем».

В тот же день сыскная полиция сделала представителям печати сообщение, из которого явствовало, что Чесмэн не только совершил все упомянутые преступления, но и подробно описал их в своих показаниях. Теперь общественность была наконец удовлетворена, и репутация правящей партии перед предстоящими выборами восстановлена.

Процесс «народа штата Калифорнии против Кэрила Чесмэна» начался 20 апреля 1948 года в обшитом дубовыми панелями зале заседаний окружного суда в Лос-Анджелесе. Рассчитанный на каких-нибудь 200 человек зал был заполнен меньше чем наполовину. В то время дело Чесмэна еще не явилось мировой сенсацией, и едва ли кто-нибудь за пределами Калифорнии слышал о нем. Преступления, ставшие предметом этого судебного разбирательства, давно потонули в водовороте повседневных событий и новых злодеяний. За последние две недели некий поджигатель устроил пожары в ряде киностудий Голливуда; газеты кричали теперь уже не о поимке «бандита с красным фонарем», а о событиях в послевоенной Европе и множестве бракоразводных процессов всемирно известных кинозвезд.

Никаких неожиданностей процесс Чесмэна не сулил.

Подсудимого приговорят к смертной казни, известили с полным знанием дела газеты еще до того, как прокурор успел составить обвинительное заключение. И сам процесс начался с обычной рутины.

- Дамы и господа, высокий суд идет! - этим возгласом судебный клерк поднял публику с мест.

Мелкими шажками просеменил в зал судья Чарлз У. Фрик, маленький, незаметный человек в очках без оправы на остром носу. Ему было почти 70 лет, и он слыл умнейшим судьей Калифорнии. Преступники, которых он судил, боялись его как самого строгого и беспощадного судью в стране. Ни один судья в Соединенных Штатах не вынес до сих пор столько смертных приговоров, как Чарлз У. Фрик.

Когда Фрик взгромоздился на судейское кресло, клерк крикнул:

- Заседание начинается! - и жестом велел присутствующим сесть и соблюдать тишину.

Судья вызвал обвиняемого и, прочитав вслух его анкетные данные, обратился к нему:

- Кэрил Чесмэн, вам известно, в чем вас обвиняют?

- Так точно, ваша честь, - ответил Чесмэн, как все многократно судимые, зная, что в этих случаях тактика скромной почтительности является наилучшей.

- Прежде чем спросить, признаете ли вы себя виновным, я должен разъяснить вам, какие последствия вытекают для вас из ответа на этот вопрос. Если вы признаете себя виновным, то приговор вам вынесет профессиональный судья единолично. Если же вы ответите «не виновен», двенадцать присяжных-непрофессионалов будут решать, виноваты вы на самом деле или нет.

- Не виновен, ваша честь! - ясным, твердым голосом ответил Чесмэн.

- В таком случае назовите, пожалуйста, фамилию адвоката, который будет вас защищать.

- Я сам буду защищать себя, ваша честь.

Шепот удивления пробежал по залу. Даже прокурор с изумлением поднял голову от бумаг.

Решение взять защиту в собственные руки, безусловно, было самой большой ошибкой Чесмэна в этом процессе. Во всей истории американского судопроизводства не было другого случая, когда подсудимый, которому угрожала смертная казнь, отказался бы от помощи опытного юриста.

«Он хочет разжалобить присяжных», - писали в своих первых отчетах судебные репортеры.

«Тот, кто в таком процессе берет роль адвоката на самого себя, проявляет себя полным идиотом», - констатировал много позднее Чесмэн в своей книге «Моя борьба за жизнь», написанной в каторжной тюрьме Сан-Квентин.

Судья Фрик сказал только:

- Что же, закон это дозволяет.

Когда было оглашено обвинительное заключение, прокурор Миллер-Леви неожиданно для всех встал и подошел к судейской трибуне. Он был, по меньшей мере, на голову ниже Чесмэна, носил очки в толстой роговой оправе и был одет со скромным изяществом.

Прокурор с поклоном обратился к судье Фрику:

- Ваша честь, хотя и не мое дело заботиться о подсудимом, все же в интересах справедливости я предложил бы выделить ему профессионального адвоката для консультации по вопросам защиты.

Этот жест произвел на всех глубокое впечатление. Прокурор, так бескорыстно заботящийся об интересах подсудимого, должен, казалось, быть во всех отношениях объективным и непредубежденным человеком.

Таким образом представитель обвинения выиграл первое важное очко и одновременно еще более ограничил для Чесмэна возможности защиты. Судья Фрик удовлетворил ходатайство прокурора и назначил подсудимому консультанта в лице стажера суда Эль Мэтьюса, неопытного молодого человека, только что окончившего курс наук и направленного для прохождения практики в отдел Фрика. Это был искусный шахматный ход обвинения и суда - как бы со стороны предоставить Чесмэну помощника, относительно которого существовала, однако, уверенность, что он будет защищать исключительно интересы суда.

Уже по отбору присяжных можно судить о том, какую «помощь» оказывал обвиняемому практикант. В списке кандидатов в присяжные, предложенных для процесса, значилось 800 мужчин и женщин из Лос-Анджелеса. По американским законам защитник, так же как прокурор, имеет право выбрать из этого списка двенадцать присяжных-неспециалистов. При несогласии сторон председательствующий решает, кого из присяжных оставить в списке.