Опустившись на колени, Люциус прижал её к себе, жарко поцеловал и проговорил:

— Что ты со мной делаешь… Мерлиновы грехи, что же ты со мной творишь, ведьма?..

Потом они устроились в тёплой ванне, полной пены, и молчали, опустошённые и обессиленные. Гермиона лежала спиной на груди Люциуса, одна его рука легонько поглаживала её плечо, другая покоилась на бортике. По запотевшим кафельным плиткам с изображением моря, застывшего в штиле, стекали капли. Одуряюще пахло тёмным шоколадом, пачули и орхидеями.

— Я должна сказать тебе… Я узнала позавчера. Видела Рона и выяснила… Та Гермиона, моё отражение… Рон был с ней груб, и она ему отказала. Они повздорили, и он назвал её шлюхой… Думаю, она выбрала вас с Драко из-за мести.

— Я не знал, — после продолжительной паузы ответил Люциус. — Мы с ней… не общались.

— Я не из-за ревности, нет… Мне её очень жаль. Её пытала Лестрейндж, и что-то в ней сломалось. И она не смогла принять обиду родителей…

Рука Люциуса остановилась, а потом пальцы снова коснулись плеча Гермионы.

— Люди должны ошибаться. Никто не застрахован от этого. Говорю тебе это, как бывший Пожиратель Смерти. Каждый имеет право на ошибку. И ты тоже. Потому что мы сами строим свою судьбу.

Его слова действительно успокоили. Принесли умиротворение, которого так не хватало и там, в родном мире. Растаяли все чёрные дыры и неуверенность. Не хотелось больше думать ни о чём, кроме мужчины за спиной, дыхание которого шевелило на виске локон, закрутившийся от влажности. Гермиона поняла только, что ни с кем ещё не было так спокойно и безмятежно.

Она рассказала всё: о Хогвартсе и послевоенных годах, и о том, зачем пошла работать в Отдел Тайн.

— Кстати! — осенило её. — Сириус Блэк в твоей реальности жив?

— Сириус Блэк? — эхом отозвался Люциус. — Он сражался на стороне Волдеморта. Если не ошибаюсь, его убил Гидеон Пруэтт.

— Мерлин… — поражённо пробормотала Гермиона. — Уму непостижимо!

Она вдруг почувствовала, как рука Люциуса скользнула в воду, и пальцы принялись дразнить сосок.

— Это всё не по-настоящему! — в её голосе смешались мольба не останавливаться и горькая грусть. — Я исчезну через несколько часов!

— Тс-с-с! Тихо. Не надо об этом.

— Но зачем тогда…

— Именно за этим. Не хочу зря терять время.

Он развернул её, приподнял за талию и усадил чуть выше, себе на бёдра.

— Люциус… Не отпускай меня…

Она откинула голову, и его губы коснулись нежной кожи на груди. Гермиона шумно выдохнула, когда почувствовала, как Люциус проник в неё, сжимая бёдра. Она со стоном сжала его плечи, изгибаясь дугой. В груди рождалось жидкое пламя. Будто солнце разгоралось всё ярче и ярче, расправляя свои лучи один за другим. И они двигались навстречу ему и друг другу.

* * *

Драко так и не вернулся в мэнор, поэтому Люциус отправил Хэнка разыскать его. В скором времени домовик вернулся с вестями о том, что молодой мистер Малфой остался в загородном доме с дочерью начальника Отдела связи.

В ту ночь Люциус и Гермиона спали в одной постели в спальне Люциуса, обессиленные и спокойные. Сам мэнор, казалось, задышал расслабленно, полной грудью, будто кто-то неведомый снял громадный валун с его груди. Сквозняк, терзавший дом несколько месяцев кряду, куда-то подевался, и под потолком разливалась приятная невидимая магия — тёплая, домашняя, такая уютная, что Люциус, закрывая глаза, поймал себя на том, что улыбается, сжимая в объятьях спящую девушку.

Он не знал, сколько Гермиона ещё останется здесь, и, проснувшись утром, долго смотрел на неё, такую изящную и сонную, подсвеченную первым лучом ласкового солнца, который каким-то чудом проник сквозь щель между плотно задёрнутыми портьерами.

— Перестань так пялиться. Мне неловко, — вдруг пробормотала она, закрыв лицо ладошкой. — Я твой взгляд чувствую сквозь закрытые веки…

Люциус усмехнулся и провёл по её обнажённому плечу.

— Когда точно ты… исчезаешь?

— Скоро, — сухо ответила она, открыв глаза и сощурившись. — Надо взглянуть на медальон.

Рука Люциуса остановилась, и Гермиона разом перевернулась, глядя на него тёмным испытующим взглядом. Одеяло сползло до пояса, но ведьма больше и не думала о том, чтобы подтянуть его на себя. Они молчали, каждый зная о том, о чём сказать хочется, но не нужно. И без того всё ясно, и слова ни к чему.

— Но я думаю… — она сглотнула и облизнула сухие губы, не сводя с него воспалённого взгляда, — что мы можем успеть ещё многое… хотя бы до завтрака…

И через какое-то мгновение, когда Гермиона ощутила, как шелковистые волосы Люциуса щекочут бёдра, а его язык медленно обрисовывает «М» на её лобке, все сожаления о нанесении этой золотой буквы растаяли, как дым.

* * *

Гермиона стояла утром в своей спальне и сжимала в кулаке мятое письмо. От гнева стихийная магия так и распирала всё тело, и с кончиков волос слетали крохотные искорки. Хорошо ещё сыч, который принёс ответ, улетел быстро.

Минуту назад она трансгрессировала из леса Дин, где выпустила на волю Ронни, который совершенно поправился и сидел на ветке, моргая глазами, затянутыми белесой плёнкой. Но и это не успокоило.

Строчки так и плясали перед глазами.

«Гермиона… Я не знаю, верить ли тебе, но ты изменилась. Я чувствую тебя прежнюю.

Мне тяжело писать о том, что ты просишь узнать. Я видел тогда синяки у тебя, ты знаешь. Ты ведь сама молчала всё это время. А Рон говорил, ты пробовала новые заклинания. Я не сразу заподозрил его, но ты сама отказалась дать показания против него, помнишь? Я уговаривал тебя, помнишь? Ты сказала, мы разберёмся сами. И вот чем всё это кончилось.

Ты знаешь, уважать я его больше не могу. И я думаю, синяки остались у тебя не только на теле, но и в душе. Прости меня за это — за то, что ничем не смог помочь и только разбил Рону нос на Рождество.

Гарри».

Первым желанием было заявиться к Рону и натравить на него не птичек, а пауков. Громадных и страшных, чтобы этот мерзавец знал, каково это — бить женщин, а может, и насиловать.

Но больше нельзя. Хватит! И так изменила в этом мире слишком много. Но самое главное не это. Не она должна разбираться с Роном, а та Гермиона, её отражение.

Большого труда стоило взять себя в руки. Гермиона схватила перо и пергамент. Она вывела на бумаге всего одну фразу — большего сделать просто не в силах.

«Ведь мы сами строим свою судьбу…» — вчерашние слова Люциуса пришлись как нельзя кстати.

Времени оставалось слишком мало: пылинки на камне таяли, как мартовский снег. Их осталось всего четыре.

Решительно схватив палочку и медальон, Гермиона уже хотела трансгрессировать вниз, чтобы попрощаться с Люциусом, как дверь распахнулась.

— Тебя слишком долго не было, — проговорил он, внимательно глядя ей в глаза. — Когда точно? Ты узнала?

Она открыла было рот, чтобы ответить, но не смогла. Что-то мешало. Будто на горле слишком туго завязали шейный платок.

«Давай, это всего лишь одного слово! Он никто для тебя! Чего ты так трясёшься?!»

Три пылинки. Гермиона почти чувствовала, как они исчезают. Растворяются между мирами.

А Люциус стоял и смотрел, как её карие глаза потемнели ещё сильнее от невыносимой муки. Стоял, крепко сжимая ручку двери, и будто ожидая чего-то.

Две пылинки.

Гермиона облизнула пересохшие губы.

«Просто скажи: «сейчас». Или: «прощай». Скажи что-нибудь банальное, не стой истуканом, будто снова увидела василиска!»

Люциус шагнул к ней, и Гермионе показалось, что время застыло, как силикатный клей. Каждое движение Малфоя было таким медленным, будто он с трудом пробивался сквозь загустевший воздух. Гермиона яростно рванулась вперёд, преодолевая неведомое сопротивление. В ушах зазвенело от напряжения.

«Ещё шаг, Люциус, ещё шаг. Дай обнять тебя напоследок».

Одна пылинка. И лёгкий, едва слышный звон. Будто где-то далеко-далеко разбилось зеркало.

До Люциуса оставался какой-то ярд, и они же оба протянули руки навстречу друг другу, как вдруг время вернуло свой привычный ход.