Но для него, коммерсанта, все эти предзнаменования, настороженные лица, исполненные ненависти взгляды, зловещие слухи сводились к двум словам: «репутация фирмы».

Ревельон решил собрать все свои деньги, подобно тому как генерал, предчувствующий атаку, собирает своих солдат и советников.

Ревельон располагал значительными средствами; в те времена не было других надежных вложений денег, кроме приобретения собственности или оборота капиталов в торговле.

Ренты и акции потеряли всякую ценность с того времени, когда зашаталось государство.

Ревельон отдал кассиру распоряжение составить точную опись всего капитала и приказал ему держать в запасе все свободные средства, не обращая их, однако, в наличные деньги.

В одно прекрасное утро Ревельон намеревался обратить все свое имущество в деньги и без предупреждения выйти из своего дела как триумфатор через честно, но неожиданно открытую дверь.

Он представлял себе радость детей, когда они вырвутся из этой уже отравленной атмосферы дома, когда в загородном поместье или в особняке, расположенном в тихом парижском квартале, выборщик Ревельон сможет жить как буржуа и именитый гражданин, никогда не видя других лиц, кроме лиц своих друзей.

Расчет был весьма простой! Как генерал, если развивать предшествующее сравнение, держит в пределах досягаемости войска, что понадобятся ему во время боя, а в ожидании начала боевых действий использует для прикрытия местности тех же самых солдат, которые встанут под его знамена при первом ударе барабанов, так и Ревельон, собрав все свои ценные бумаги, обеспечил бы их быструю, всего лишь за месяц, реализацию: капиталы, которые он мог бы превратить в деньги в любую минуту, когда пожелает, покоились в надежных портфелях или у него самого.

Оже разгадал маневр хозяина, а главное — он понял, что добыча от него ускользает.

Ревельон благодаря чутью негоцианта сорвал расчеты злодея; но Оже, следуя общеизвестной истине «Кто не рискует, тот не выигрывает», осмелился продать часть этих бумаг, превратив их в звонкие луидоры.

Эти луидоры Оже держал у себя в кассе и был готов ответить Ревельону, что времена стоят ненадежные, что почтенному выборщику может угрожать ненависть народа и, наверное, ему придется бежать, а когда люди бегут, делать это надо не с торговыми бумагами, но с добрыми, надежными луидорами, имеющими хождение во Франции и за границей.

Это объяснение оправдывалось самой преданностью Оже своему хозяину, ибо ничто в прошлом Оже, то есть в известном Ревельону прошлом, не давало поводов ни к малейшему подозрению, и оно все спасало.

Но Ревельон ничего не заподозрил: он даже не проверил кассу; луидоры, сложенные столбиками, безмятежно дремали в надежном, прочном мешке, который выбрал Оже, как это и подобает хорошему кассиру.

Теперь, когда читатель составил себе то представление об Оже, какое входило в наши планы, мы выберемся из этого отвратительного гнезда, где жужжит множество гнусных насекомых, и обратимся к более отрадным картинам.

Увы, эти картины быстро промелькнут перед нами! Ведь настала эпоха мимолетных радостей.

Папаша Ретиф, при всей своей недогадливости, тем не менее обратил внимание, что семейная жизнь его дочери неблагополучна.

Оже, к которому он обратился с вопросами, ничего не ответил: Ретиф пытался заставить зятя разговориться, но тот сбежал из дома, где теперь появлялся очень редко, ибо все время отдавал своим клубам и своим тайнам.

Обедали они, как мы уже писали, у Инженю; сначала обеды были не просто унылые, а тоскливые; потом они постепенно оживились; затем благодаря по-детски веселому смеху дочери они, наконец, стали напоминать Ретифу те славные дни предшествующего года, когда Инженю еще не была замужем и обхаживала отца, стремясь скрыть от него, что у нее есть возлюбленный.

Мы помним, что эти дети обещали писать друг другу ежедневно, опускать и поднимать свои письма с помощью веревочки, и в каждом послании уверять, что они любят друг друга и будут любить вечно; эта твердо установленная программа неуклонно выполнялась, но для их счастья ее хватило ровно на две недели.

И то, что должно было произойти, произошло. Кристиан, хотя и оставаясь более почтительным, чем когда-либо раньше, умолял ее так настойчиво, что Инженю поняла: было бы жестокостью по отношению к мужчине, неизменно верному своему слову, отказать Кристиану в часе такой же нежной беседы, что она даровала ему в Королевском саду.

Правда, на этот раз свидание было назначено в Люксембургском саду. Кристиан просил встретиться от двух до трех часов дня. Он прекрасно знал, что делает, выбирая именно этот час: осенью очень рано темнеет, и влюбленный, сколь бы почтительным он ни был, всегда получает некое преимущество, оставаясь с возлюбленной в темноте.

Еще неделя прошла в обмене письмами; но по прошествии этого времени Кристиан добился нового свидания, на этот раз в аллее Королевы.

Однако ни на одном из этих свиданий Инженю не соглашалась пойти вместе с Кристианом ни в один, ни в другой из двух домиков, которые предоставил в распоряжение своего пажа господин граф д'Артуа.

В конце концов эти встречи, по-прежнему сохраняя свой невинный характер, стали такими частыми, что Ре-тиф начал замечать отлучки дочери. Он расспросил Инженю, однако она уклонилась от ответа на его вопросы.

Ретиф заподозрил, что от него скрывают какую-то тайну.

Он прибегнул к хитрости, которая неизменно удается мужьям: однажды в полдень он вышел из дома, сказав дочери, что у него есть дело к своему книготорговцу и что он вернется только вечером, а сам укрылся в фиакре при въезде в предместье Сент-Антуан.

Через несколько минут он увидел, как из дома вышла Инженю.

Она тоже взяла фиакр; Ретиф поехал следом за дочерью и увидел, что Инженю сошла за Домом инвалидов.

Здесь ее ожидал молодой человек.

В нем Ретиф де ла Бретон узнал Кристиана.

Ретиф возвратился домой, решив преподать Инженю незабываемый урок морали и заранее мысленно отделывал все периоды речи, с какой намеревался обратиться к дочери.

Когда молодая женщина пришла домой, она застала отца, облачившегося в домашний халат и пытавшегося принять перед Инженю ту позу, что в театре именуют эффектной.

Сделав это, он начал заранее приготовленную речь.

Целых полчаса Ретиф де ла Бретон перечислял провинности дочери, превозносил Оже, жалея и прощая его; Ретиф понимал Оже и оправдывал то, что тот часто не бывает дома, ибо ему, вероятно, стало известно безнравственное поведение жены, а он сам с его кротким, о чем все знают, характером вынужден покоряться тирании дворянина.

Инженю выслушала отца с привычным спокойствием; наконец, когда ее терпение иссякло, она тоже заговорила и без злобы, почти не повышая голоса, словно она была неземным созданием, которого не могут коснуться подобные гнусности, рассказала все о муже, поставив Оже на его истинное место и намалевав мерзавца в его подлинных красках.

Мы говорим «намалевав», ибо считаем, что слово «изобразить» слишком слабое, когда мы говорим о том человеке, которого нам предстоит заклеймить.

И кто же был удивлен, возмущен, кто настроился против Оже, обещая подать на него в суд, кто поклялся остро очинить свое перо и с его помощью уничтожить Оже? Конечно, Ретиф.

Инженю успокоила отца. Это кроткое и прелестное создание было мудрее отца.

Но рассказ Инженю настолько же настроил Ретифа против Оже, насколько вызвал у него симпатию к Кристиану; Ретиф, человек с пылким воображением, тотчас превратил пажа в героя романа.

— А вот он, я имею в виду Кристиана, это совсем другое! — воскликнул Ретиф после того, как обрушил все проклятья на голову Оже. — Это очаровательный молодой человек; он должен жить вместе с нами. Из-за того, что злые люди нарушают законы общества, они постепенно снова бросают нас в объятия законов природы. Кристиан должен быть твоим настоящим мужем, милое мое дитя! Ты обязана, поскольку закон оказывается постыдным и обрекает тебя на вечное вдовство, на ужасные мучения, — обязана, повторяю, укрыться на груди твоего отца и просить старого защитника твоей молодости, чтобы он стал тебе новой опорой, придумал кое-что необычное и неслыханное ради твоего спасения.