Вспомнила песню. Всю. До слова.

Вот она:

«Был похож на Фантомаса

одноклассник мальчик Вася,

он писал у нас в подъезде плохо про девчат из класса.

Вася рано стал ширяться, нюхать, плюхать, пить вино.

Он сказал в подъезде:

– Здрасте.

И позвал меня в кино.

«Фантомас разбушевался», «Фантомас разбушевался»,

все любили Фантомаса. Это было так давно!

Наш любимый фильм простецкий. Он и детский. И не детский.

Он скорей всего, советский,

пахнул розовой травой

и селёдкою под шубой.

Помню снег: из ниоткуда.

Но не с неба. Снег – живой!

Вот дворец с кинотеатром, очередь, что неохватна

глазу, словно в Мавзолей. «Фантомас разбушевался»,

я стою, но где же Вася? Ни в проходе, ни на кассе…

Десять радужных копеек, чтоб усесться. Ряд скамеек,

окрик, эй, подвинься, брат!

Во сидит соседка Оля, Вера, Ваня, Петя, Толя,

нас потом в церквях отмолят

наши бабушки. А в поле

снег! Он шёл – такой большой!

«Фантомас разбушевался»… в спину больно, мальчик Вася –

вдруг толкнул меня ногой.

Не на камень я упала, в кровь разбившись вусмерть, ало,

не упала – воссияла,

не разбилась – ввысь попала,

в золотое, голубое, пестрядинное рядно!

«Фантомас разбушевался» – распрекрасное кино…

Холод. Площадь. Ленин с нами, как пойти домой мне к маме,

вся в ушибах, с синяками?

Мне обидно. Мне темно.

Но!

Но я тоже не из глупых.

Я из смелых. Я из дерзких.

Нет, ни чай горячий, суп ли

Васе вылила я в туфли.

Нет. Коль мстить – так фантомасно:

мстить не стала, боль угасла.

Фантомас. Крылечко. Вася.

Но был снег. Огромный снег.

Вася умер раньше всех…

Обкурился. Обкололся.

Помню: шло большое солнце.

Солнце – тоже человек!»

– Пой! – приказала я.

– Я слов не знаю!

– Это старинная песня. Завтра, чтобы выучил! Понял?

Вася кивнул, вытирая сопливое лицо ладонью.

Я была отчаянная. Я всегда дралась с мальчишками. И побеждала.

Мниша стояла в растерянности. Цветная птица была накрепко привязана к дереву. Не отвяжешь. Внизу стояла полусгнившая скамейка, с выломанными перекладинами.

– Помоги! – приказала я Мнише. – Просто поддержи меня.

– Потя, не надо. Пусть.

– Мама ругать будет! Давай попробуем достать твой бант!

Мниша села на скамейку. У неё были худенькие в синих прожилках руки. Она всегда говорила – мои ладошки, мои ручки, мои ножки.

Ручки – это авторучки. Нельзя применять уменьшительно-ласкательный суффикс в слове руки! Запомни, если ты поэт.

Мниша постелила мне свой ранец. Я крепко вцепилась в ствол дерева. Ногами упёрлась в жидкую гнилую доску. Затем шагнула выше на перекладину, на подстеленный мне ранец. Левой рукой дотянулась до бантика. Рванула его на себя. Птица опустила крылья, расползлась на нити. Но я успела сорвать её с ветки. Вся шаткая конструкция закачалась, я, обдирая ладони до крови, скатилась на землю, рваный бант был зажат в моём кулаке.

– Больно? тебе больно? – трясясь от ужаса, спросила Мниша.

Я лежала на траве и не шевелилась: было и больно, и страшно, но радостно.

Мниша наклонила ко мне своё лицо. Оно было веснушчатое, розовощёкое.

Я подогнула ноги, села на землю:

– До свадьбы заживёт!

Свадьба у Альки была пышная. И поэтому тёплая и домашняя. Секта появилась позже – с очарования. С музыки. И танцев.

Сегодня мне приснился сон: бывший мой знакомый, он словно ушёл от жены и лёг рядом со мной. Моя рука плавно скользила под одеялом. Но вбежала его жена и начала плакать. Я обхватила её седую голову и стала её утешать.

– Я не отберу твоего мужа, Мира! У меня есть свой. Саныч.

Но женщина плакала и плакала. Поэтому я проснулась. И сладко зевнула. Как-то полгода тому назад по пути на дачу меня остановил гаишник на повороте. Он заглянул в окно моей «Лады-калины» и сказал:

– Нарушаете, гражданочка.

– Никак нет, начальник! – подобострастно ответила я.

– Вы наехали колесом на линию разграничения!

У гаишника были розовые щёки и смешные коричневатые веснушки во всё лицо. Уши были оттопырены. На вид гаишнику лет тридцать-тридцать пять.

– Придётся выписать штраф.

– Пишите…

Согласилась я. Хотя понимала – стоят тут всем отрядом, деньги сшибают. То камеры в лесу понаставят, то сами дежурят.

– Я вам напишу, что нет детского кресла. Так безопаснее. Потому что выезд навстречку – это лишение прав, – пояснил гаишник. Имя у него было старинное Нестор.

– Пиши, летописец, – усмехнулась я.

Нестор долго жеманился. Глядел на меня.

– Вы замужем? – зачем-то спросил он. Хотя понимал, что вопрос лишний. И не по уставу.

– Конечно! Дети, внуки, всё, как положено!

– Внуки? – переспросил Нестор. – Быть такого не может: вы слишком молодо выглядите!

– Как штрафовать за отсутствие детского кресла: так самый раз.

Нестор как-то натужно покраснел. Веснушки поблёкли.

– Такая красивая, молодая бабушка…

– Тогда не штрафуйте. Отпустите с миром…

И тут я вспомнила повторяющийся часто, утренний сон. Точнее его продолжение: после того, как я утешила Миру – жену моего бывшего знакомого, я как будто встретила молодого человека. Он оказался страстно в меня влюблённым. И ещё вспомнила разговор про пельмени. В мои планы не входила измена Санычу, хотя он это заслужил, я прищурила глаза и повторила:

– Странный какой-то день…глядите, как нарисована разметка: крутой поворот влево, специально, чтобы любая машина не смогла вписаться в свою полосу…

Нестор прямо-таки заливался краской: щёки, лоб, краснели даже ладони:

– Я давно мечтал о такой, как вы! Не понимаю, что со мной…колдовство какое-то…словно русалка из леса…

– Верните документы русалке! – настойчиво попросила я. – Ну, давайте…

Не дожидаясь ответа, я сама выхватила свои права из потных, дрожащих ладоней Нестора.

Спасибо!

Я по-деловому закрыла окно и быстренько нажала на педаль газа.

Обратно я ехала в объезд, чтобы не столкнуться с неожиданно влюбившимся в меня на полдороге на дачу Нестора.

Когда я доехала до Федяково, мне настойчиво стала названивать Алька. «Ещё не хватало сегодня в аварию угодить!» – подумала я и свернула на обочину. Разговор был долгий и нудный про Хари Кришну, Вишну и розовых слонов! Нашла время! Лучше бы тебя, Алька, не бросал твой Серж. Было бы всем спокойнее жить.

Я вообще-то православная!

– Скажи, Потя, хари Кришна! – попросила Алька. Я в ответ промолчала. Потому что потом придётся долго рот отмывать от чуждых слов.

– Скажи! – настаивала Алька из далёкой Индии. – Тебе трудно, что ли?

Но я так устала, наработавшись на огороде. В корзине прела от жары сочная красная клубника. Дома меня ждал Саныч. Он ослеп последнее время и много пил. Да ещё это злополучное происшествие на дороге. Я знала, если скажу, то потом буду маяться. И буду всю ночь слышать слабое всхлипывание ангела: о, где ж дела твои, труды твои? Не напрасны ли они? Ибо град побьёт урожай. Глазоньки водой талой зальёт. И побредет душа твоя по пустыни без поводыря, без опоры, без батожка. И небо, наполненное зрением, исполненное дождями онемеет и высохнет. Вот где ж ты возьмёшь одесную, чтобы пропети: «Прости мя за то, что смалодушничала…прости мя…» Что у тебя, Полинушка, разве вражин мало? Завистниц свистоголовых? Ибо грудь у тебя спелая, колени белые, щёки розовые. Да, есть морщины на лбу, есть лапки куриные возле век. Но это же от переживаний за сестру-сектантку, за мир напутанный, что клубок не прибранный. За глухие времена девяностых. За талоны на крупу, чай, мёд, колбасу. За длинные очереди за продуктами в магазине. За то, что от отчаяния в сельмаге селёдку крала. За то, что могла прожить свою жизнь по-иному, на тонких перепонках утиных, на крыльях стрекозьих, но нет же, сама себя стреножила. Никуда не пробилась, не проросла, лишь книги читала. И вот впереди – старость, хилый Саныч, дочь, которую тоже муж бросил, изменив на Рублёвке с какой-то девицей. Сын – одна надежда, да и он что-то несчастлив в браке. Жена попалась строптивая, чревоугодливая, сребролюбивая, расчётливая, аки бухгалтер стареющий от цифр и расчётов.