В этот момент налетела волна и смыла Алькину курицу в речку. Откуда набежала эта волнища, было не понятно, видимо, ветер усилился. Алька сжала кулаки и бросилась на меня. Но ударить не посмела. Эх, Алька, Алька! Сеструха ты моя!
– Ты проиграла. Кукла моя! – медленно, растягивая слова, отступая от злобной Альки, сказала я. Слова мои прозвучали твёрдо.
– Кукла…кукла…ты даже не можешь её назвать хорошим именем! Если бы она досталась мне, то я бы её назвала Дорбидонда Таврическая! – в глазах у Альки появились слёзы обиды.
– Дурацкое имя! – усмехнулась я. – Хорошо, что кукла останется у меня. Дорбидонда, ха-ха!
Тут Алька не выдержала и всё-таки набросилась на меня. Я во время отпрыгнула.
– Не дерись! Мама заругает! И вообще, что за привычка старшей бить младшую?
– Дура ты, дура!
Алька никак не могла успокоиться. Обида душила её.
– Ой, смотри! – воскликнула я.
Это было необычное событие: птичка, вылепленная мною, подхваченная усилившимся ветром, неожиданно снялась с места и вспорхнула над землёй. Выше, выше! Вслед за ней метнулись сухие былинки, прошлогодние листья, какие-то щепки, песчинки. Птичка поднималась всё быстрее, но не к небу, а над водой, над волнами. Она бесстрашно долетела до половины реки, как та, редкая птица до середины Днепра, как у Гоголя, затем взмахнула своими сиреневыми крылышками и растаяла в воздухе.
– Ух ты! – выдохнула Алька.
У нас обеих подкосились ноги от удивления, мы обнялись, прижались друг к другу и уселись на прибрежную траву. Мы вдруг обе расплакались, затем стали утирать слёзы друг другу, клясться в сестринской любви. Алька достала грязный платок из кармана пальто, стала мне вытирать лицо, причитая:
– Ой, сестричка, сестричка…
– Бери себе эту Дорбидонду! Бери! Мне не жалко! – произнесла я. – Бери, если надо!
Когда мы пришли домой, то оказалось – что куклу мама отнесла на рынок для продажи. После смерти папы у нас было мало денег. И мама выменяла Дорбидонду на хлеб, масло и яйца.
– Ладно, ладно, мамочка, – согласилась я, хотя Дорбидонду было жалко до спазм в горле. У неё были голубые глаза, пушистые ресницы и лисий взгляд.
Когда мы выросли, я уехала в Москву. Алька в Якутию, тогда она была уже Альбиной Рязановой, замужней дамой с двумя детьми.
Однажды я зашла в какой-то комиссионный магазин, там, на средней полке сидела Дорбидонда в таком же платье, в белых носочках и туфлях. Я купила её. Хотя продавец, кладя куклу в коробку, требовал какую-то странную сумму. Дома я распечатала коробку. Нащупала тонкую прорезь на спине. И Дорбидонда послушно повторяла – мама, папа, мама, папа.
Но уже ни мамы, ни папы не было в живых.
Алька всегда одевалась модно: унты, песцовая шапка, шуба.
Мне для неё ничего не было жалко. Но только бы не секта. Оттуда выковырять живую душу трудно. Сколько таких сект в мире? Тысячи.
Думая об Альке, я всегда видела свет синий, синий. Просто свет. Просто небо. Запах травы. Полёт глиняной птички. Птичка летела и посвистывала всеми своими речными лёгкими, она пела глиняные песенки. И не умолкала.
Замуж Алька вышла рано. Муж её бросил с двумя детьми одну в Якутии посреди снежного ослепительно поля. Он ей изменил. Мужа звали Серж. Внешность у него богатая, актёрская, глаза с паволокой. Но птичка глиняная, речная, поющая, всё-таки улелела. Вспорхнул в тёплые края и сам Серж.
О, эти мужские измены! Предательства! Отречения! Бр-р…
Я тоже прошла нечто подобное. И я всегда думала: за что? Отчего? Однажды незнакомец, с которым я разговорилась случайно, пояснил мне, что изменяют мужчины для разнообразия, когда надоедают пельмени и хочется хешбраун, брускетту, консоме. Что? – переспросила я. Мужчина пояснил – хешбраун – это драники, брускетта – бутерброд, а консоме – бульон из курицы.
Я приготовила мужу драники с картофелем, сделала бутерброд с селёдкой и сварила курицу. Он сказал: лучше бы пельмени! И лёг в кровать. Вот тебе и – разнообразие!
И всё бы хорошо, но однажды Серж заявился к нам. Я тогда кормила старшую шестимесячную дочь грудью, мне было не до гостей. Но я сварганила бульончик, нарезала селёдку и пожарила картошку:
– Ешь! Это хешбраун, брускетту, консоме!
Серж улыбнулся, распахнул свои брусничные актёрские глаза и приступил к еде.
– А не сварить ли пельменей? Жена? – спросил мой муж Саныч. – То ли дело: наше, родное?
– Хорошо! – я достала пачку их холодильника. Это были простые советские пельмени. Уже тогда дефицитные.
А сама подумала – ну, вам мужчинам, нужно разнообразие! Или поев хешбраун, брускетту, консоме, вы снова налегаете на пельмени?
Увлечение кришнаитством пришло внезапно. Алька очень любила танцы, она пришла к ним через музыку, пение. Обаяние танца велико: люди передавали через танец свои мысли, любовь, надежду, они могли станцевать своё рождение, смерть, станцевать свою жизнь. Обаяние сказки танца велико. Мы с Алькой вместе ходили в танцевальный кружок. Как-то с сестрой возвращаясь обратно, я запнулась о кочку, ударилась животом, больно было, я орала. Потом всю жизнь мучилась от болей в желудке.
Алька осталась предана танцам. И кришнаитство на неё обвалилось всем своим пространством. Считается, что это самая древняя вера, до языческая, до христианская, значит, самая верная. Ибо солнечная энергия, много праздника, много радости. Еда пряная, сладкая, перечная. Мантры – спасение, читай и спасёшься.
Но как в православную голову Альки влетел весь этот бред?
Она меня повела на собрание в секту. Сначала ели и пили, затем пели, танцевали, обнимали, рассказывали притчи о том, что два с половиной лет тому назад воспарил Вишну, шесть миллионов лет тому назад всех благословил Кришна.
Затем стало необыкновенно весело. Я сидела и радовались, мои дети радовались. Мы пили чай из тонких, жёлтого цвета пиал, чем больше мы пили, тем больше нас обволакивало веселье. проповедник сказал – Христианство слишком молодая религия, сам Христос лишь один из учеников Кришна. Когда я услышала пренебрежительную фразу о православии, я насторожилась, засобиралась домой. Алька хваталась за мою блузку и не отпускала меня: «Зачем? Нам же так хорошо!»
Затем пришла тёмная ночь. Сын Арсений всю ночь вскакивал в испуге. Дочь рвало чуть ли не до утра. И я приняла решение: нас опоили дурманом. Жрать эти листья мы более не станем и ходить на сборища тем более. Алька немного отступила. Через некоторое время я, отпросившись с работы, повела детей в обычную церковь. Я надела им крестики, поставила их возле икон и мы стояли, взявшись за руки. Перед моими глазами плыли круги, рассыпаясь, как джаба, как чётки, как бусины индийского древа. Пелена очарования спала, сплыла. Но как Альку достать из плена? Что делать?
Через пару лет Алька эмигрировала в Индию. Она ходила босой по белым пескам океана, завернувшись в простынку, вовлекая индусов в секту. Втягивая их, как пылесосом в бредовую идею познаний, заволокнутых заслонками.
Секта – это всегда голая вера на ремешках сердца. Это обнажённый нерв обиженного человека. Серж, ты виноват, что захотел вместо пельменей жареной оленины. Вместо своей жены жену чужую. Вместо добра ты захотел соблазна.
Помню, как Серж входил в квартиру широко, нараспашку. Родители тогда уехали с младшей сестрой на юг. А мы с Алькой остались. Мне всегда доставалась самая мрачная работа по дому: мытьё полов, внос мусора, вытряхивание пыли. Коврики были цветастые, самотканые, с диковинными рыжими цветами, с какими-то павлинами и зелёными попугаями. Разве так в жизни бывает? Пошло и скучно? Нет. На самом деле за окнами лес, густой, еловый, маленькая старая лиственница, роняющая иголки каждую осень, собака Жучка, кусачая и злая. Друзья. Противная, предавшая меня подруга. И другая серенькая, щуплая, но не предавшая, умеющая хранить секреты, почему-то я её звала Мнишей, хотя она была Аишей, черноглазой, с тугой косой и цветным деревенским бантом. Мальчишки её подкарауливали в сквере, в самом его тёмном заулке, они вырывали из косы бант, Мниша бежала за мальчишками, пыталась вырвать из рук одного из них, самого увёртливого свой бант, словно испуганную птицу. Нет! Нет! Просила Мниша, видя, как её бант привязывают к ветке дерева, которая упруго поднимается вверх, взмывает, как цветная птица детская лента и прощай, как звали. Я бегу за мальчишками, Мнишей, за птицей. Ору – я вас! Я вам! Догоняю одного из худых, щуплых малорослых – кидаюсь на него, валю на землю и луплю кулаками до тех пор, пока одноклассник не взвоет: «Потя, прошу, не надо! Отпусти!» «Какая я тебе Потя? Я своей сестре – Потя, а тебе Полина! Запомнил?» «Да, да, запомнил, Потя!» Я бью ему ладошкой по щеке. Это Вася Фантомас! Из его носа струйкой летит сопля.
