— Как ты себя теперь чувствуешь?

— Странно. Мы с Эдилом всё равно будем как братья.

Поэтому Омниа и был единственным достойным такой чести — быть спутником, телохранителем принца. Поэтому можно быть уверенным — он никогда его не предаст. Поэтому его и взяли в семью.

— А если бы ты выбирал себе спутника — кого бы ты выбрал?

Омниа смотрел перед собой. На лице подростка отражалась недетская серьёзность. Задумчивость, которая потом станет его маской.

— Никого.

Удивление. Правильно было бы назвать Эдила, но если смущает его неприкосновенный статус — следующего наиболее достойного.

— Сначала я хотел назвать тебя, Мэл. Но потом решил, что не хочу, чтобы за меня кто-то умирал.

— Почему вы меня не пускаете? Я не увижу его ещё три года!

В столовой родного дома, как всегда, скандал. Мать ужинает, отец читает свиток. Третья кушетка брошена у стола.

— Я тебе уже сказала, — голос матери ровный и твёрдый.

— Из-за того, что со мной некому пойти? Мам, мне пятнадцать.

Это были пустые отговорки, пыль в глаза, фантик на истине.

— Вы не пускаете меня, потому что там будет куча народу. Потому что в любой момент у меня может случиться видение, и я вас опозорю. Да?

Молчание. Они никогда не соглашались. И всегда избегали прямого взгляда.

Квадрат окна, солнце, ветер в ушах. «Мэл!». Улицы-улицы-улицы. Беломраморная Дворцовая площадь. Много-много херувимов. Все хотят посмотреть на императорскую семью, на принца, отправляющегося в Цитадель. Военная академия располагалась на самом севере, в Харондуме, где зимой даже шёл снег.

— Пропустите, пожалуйста, пропустите.

Херувимы стояли, равноудаляясь друг от друга так, чтобы не касаться плечами. Лавировать между ними было легко, но чем ближе к дороге — тем охотнее они жертвовали своим личным пространством, лишь бы увидеть процессию.

Принц Эдил верхом на белом грифоне приветственно махал подданным, широко улыбаясь. Он не был похож ни на отца, ни на мать своим медным отливом волос. Старики, что застали ещё предыдущего императора, говорили, что принц пошёл в деда. На пол корпуса дальше ехал Омниа. Он вертел головой, всматриваясь в лица херувимов, но стараясь сохранять торжественный вид. Кто-то из толпы кинул цветы. Эдил поймал их налету, чем вызвал шквал аплодисментов.

Первые два ряда держались крепко, как оцепление: ни подлезть, ни растолкать.

— Пропустите, там мой друг. Пожалуйста…

Всадники, замыкающие колонну, проехали мимо. Опоздала. На прощание махали только кисточки на хвостах грифонов.

— Эй! Вот грубиянка.

Зато на мостовой просторнее, и дышится легче. И бежится быстрее.

— Омниа, подожди, Омниа…

«Что за сумасшедшая?», «Вот дурочка», «Спорим, он даже её не знает»… Лёгкие горели, во рту пересохло, а ноги продолжали бежать как заведённые. «Дурная», «полоумная», «сумасшедшая»…

— Омниа, стой!

И он встал. Ему не нужно было оборачиваться, чтобы узнать её. Он спешился и хлопнул грифона по крупу, чтобы тот шёл в строю.

— Я думал, ты не придёшь, — они взялись за локти.

— Как я могла не прийти.

Он знал, в чём причина, и тем ценнее было её присутствие. Они смотрели друг другу в глаза и не могли говорить под взглядами всего Теоса.

— Я буду тебе писать.

— Конечно, — на глазах слёзы, на лице — натянутая улыбка, — я-я тоже буду.

Он хотел, но ему нельзя было плакать. Они обнялись на прощание, как и сотни раз до этого.

— Мэл, я вернусь. Всего три года.

Когда ты подросток, три года — это пропасть.

Звёзды на небе сияли, как и всегда, но в то же время совсем незнакомо, и ни одна из них не была красной. Огонь под котлом освещал террасу и пучки колонн, но дальше лежала вязкая тьма джунглей. Пахло пряностями, орхидеями и лимонной травой. Мужчина с завязанными в пучок черными волосами протянул миску риса.

— Не ешь острый суп на голодный желудок.

Его глаза целовались в уголках и от них тянулись лучики морщин. Только глупый упрямец будет спорить с его советом, но, несмотря на свою правоту, он всегда давал возможность самому осознать свою глупость. Рука, принявшая еду, выглядела такой же белой, как рис.

— Спасибо, пап, — голос глубже океана, но океан представлялся холодным местом, а этот тембр согревал изнутри, как тёплое вино.

Рис приятной тяжестью лежал в животе — можно приступать к супу. От него горел рот, а капельки пекли губы, но так пресный гарнир казался менее скучным. Отец решил составить компанию. Он был счастливчиком, потому что нашёл истинную любовь с первой попытки, и мучеником, потому что потерял.

— Как различить настоящую любовь и влюблённость?

Отец осмотрелся вокруг, потянулся к темноте и отломил орхидею.

— Влюбленность — как вот этот цветок, — огонь играл на белых лепестках. — Он распускается и пахнет, радует тебя день ото дня, но постепенно начинает увядать. Ты можешь поставить его в воду, чтобы продлить ему жизнь, — он крутил стебель между пальцами, — но только время покажет, захочет ли цветок пустить корни. И если пустит — прекрасные цветки будут рядом ещё очень долго, — отец положил орхидею рядом. — Только время скажет, вырастет ли из влюблённости любовь.

Стебель перекатывался между подушечек пальцев, лепестки орхидеи крутились как ветряная вертушка.

— И как быстро можно полюбить кого-то?

Отец усмехнулся и пригладил аккуратную бородку.

— Сложный вопрос…— улыбка углубила морщины. — Ну а ты как думаешь?

Глаза упивались светом звёзд. Сердце стучало гулко, разгоняя горячую кровь. Орхидею вращали так быстро, что она рисковала растерять все лепестки.

— С первого взгляда.

Мэл упала в своё тело. Она подскочила на кровати — перед глазами мелькали цветные круги. Отдышавшись, херувимка свесила ноги с койки и сделала пару глотков воды. Она не смогла определить, сколько спала (и спала ли), но чувствовала себя измученной. «Значит, его отец — горец».

Видение ощущалось настолько свежим, что возвращаться к нему было болезненно. Мэл понимала, что не сможет уснуть: хотелось срочно свернуть горы, переплыть океан, достать звезду с неба. Она прошлась по комнате. «Нужно вести себя непринужденно. Ничего не произошло» — но изнутри распирало. Мэл знала, что это видение только для них двоих.

***

Она шла в мастерскую Верховной, как в судную залу. Её обычное место здесь превратилось в скамью подсудимых. Мэл предпочла хранить молчание. Хеяра решила начать сеанс позже обычного: очередная теория ударила ей в голову. Когда они вошли, факелы по кругу уже горели. Оранжевого света не хватало на всю высоту мастерской, и с потолка наваливалась темень.

— «Дело во времени. В Теосе уже знают, что наш мир круглый?» — Хеяра склонилась над столом, и не смотрела в сторону Мэл, — «Когда мы бодрствуем, на другой стороне ночь. Можно прожить воспоминания, но не сны. Поэтому, попадая в сознание Близнецового Пламени, ты не получала видений».

— «Близнецового Пламени?» — Мэл округлила глаза.

Голос должен быть удивлённым. А Мэл ещё не должна знать, что теория верна.

— «Да. Надо же как-то называть твою половинку, пока мы не получим имя».

Во рту появился кислый привкус. Пока она, Мэл, не получит имя. В этой связи третий — лишний.

— «Поэтично», — бросила она, чтобы задобрить Хеяру.

Та коротко улыбнулась и взялась объяснять, как она собирается определить их разницу во времени, и найти те часы для медитации, когда оба Близнецовых Пламени не спят. Мэл вовремя кивала, хмыкала и старалась лишний раз не думать: перед Верховной даже её сознание не было укромным местом.

По глазам ли, по мыслям или эмоциям, но Хеяра всё поняла. Взгляд Верховной изменился — в нём горело жадное пламя.

— «У тебя было видение», — она поднялась, но не отходила от стола. — «Почему ты мне не сказала?»

Мэл уставилась на свои колени, стараясь запрятать воспоминание как можно дальше, даже кончиками мыслей не задевать его.