Выходной день не слишком отличался от ее обычного дня в детском саду – дети, крик, раскиданные игрушки и бесконечное «Виола» и «мам». Но ей это нравилось. Давид, одевшись, улизнет гулять вместе с Мартино. Паола и Заро бы выталкивала вслед за братом из дому, но тот предпочитал реальному миру виртуальный. Впрочем, от старших близнецов беспокойства немного, да и Нико мальчик славный и понятливый, если найти к нему подход. А вот маленький Анджело…

Виола забирала на субботу и воскресенье обоих: и Нико – лучшего друга Ноа, и плаксу Анджело, а Паола в эти дни мыла, стирала и готовила. К вечеру, когда солнце спускалось за шпиль музея кино[1], приходила посидеть у Виолы на балконе. Та приучила подругу пить чай – даже показывала, как это делали в дореволюционной России – из блюдец. В тот памятный вечер они перепачкали скатерть и пол сладким чаем и много хохотали. Виоле нравилось слушать заливистый смех Паолы и смотреть, как разглаживаются вечно обеспокоенные складочки на ее лбу.

Паола охотно пробовала новое – и голубцы, и свекольник, а дети Фаллани так вообще трескали все подряд, не глядя. Муж Паолы, Рикардо, напротив, экспериментов не любил, с ужасом взирая на то, как Ноа поливает спагетти кетчупом. Благодаря детям две семьи практически слились, за полтора года Паола стала для Виолы по-настоящему близким человеком. Она даже кое-что знала о прошлом Виолы Клименко. Во всяком случае, достаточно, чтобы понять: Паола не осудит, даже если узнает все. А значит, ее можно назвать настоящим другом.

Ноа и Нико буквально срослись с самого первого дня. Нико учил Ноа южному итальянскому, она его – русскому с подцепленными от матери ивритскими словами. В итоге у детей появился свой диалект, понимать который могли далеко не все, чем проказники очень гордились. Давид с Мартино и Заро познакомились в школе, сначала дичились, но потом все же тесное соседство вкупе с постоянно шныряющими под ногами младшими разбили корочку наигранной незаинтересованности. Виола понимала сына: после частых переездов он опасался строить новые отношения и слишком сильно привязываться. Но отсюда они уже не уедут… Во всяком случае, не в ближайшие несколько лет. Жизнь давно отучила Виолу зарекаться, но теперь ей действительно хотелось тихой, спокойной жизни в кольце стен маленькой площади Ларго Монтебелло[2].

Двери в доме запирались только у синьоры Риччи и у старика Лоренцо Виетти. Но у последнего они все же открывались, если в них постучит правильный человек. Когда они только переехали сюда, Виола до вечера разбирала коробки, чтобы обеспечить детям ужин и сон на нормальных постелях. Присев передохнуть от бесконечной сортировки вещей, которых накопилось непозволительно много для вечных переселенцев, она вдруг поняла, что нигде не видит Ноа.

Пробежав по двору, запутавшись с непривычки в хитросплетениях узких лестниц, в самом низу Виола заметила приоткрытую створку, откуда слышалась музыка. Осторожно постучавшись, вошла, намереваясь узнать, не видели ли хозяева квартиры маленькую девочку. Но сразу заметила дочь, которая сидела на пестром пушистом ковре, подперев щеку рукой, и слушала какую-то оперную арию.

– Тсс!

У проигрывателя пластинок стоял высокий худой старик. Заметив Виолу, он подал ей знак, чтобы она не прерывала музыки и подошел к ней.

– Тихо.

Вместе они смотрели на девочку, которая так погрузилась в мелодию, что не обращала внимания на происходящее вокруг.

Виола раньше не замечала, чтобы Ноа интересовалась классикой. Но в очередной раз убедилась: детям всегда есть чем удивить. Особенно собственных родителей, свято убежденных в том, что уж для них-то сюрпризов у чада точно не осталось.

Со стен квартиры пожилого синьора поблескивали золочеными рамами картины. Виоле было неловко, словно она, со своим небрежно сколотым узлом волос, в спортивных штанах и шлепанцах пришла в музей, но хозяин квартиры не выказывал никакого недовольства. Хотя северяне вообще люди сдержанные и понять их истинные чувства Виоле поначалу было непросто.

Они молчали, пока не кончилась ария. Потом Ноа шмыгнула носом, обернулась и увидела маму.

– Метука[3], иди ко мне! Мы тебя потеряли! Простите, – обратилась Виола к старику.

Тот слегка улыбнулся и поднял изящную сухую руку.

– Ничего, ничего. Благодарю вас, синьорина, за то, что составили мне компанию, – чинно поклонился он смущенной Ноа.

– Там было так красиво, мама, – шептала она Виоле, пока они поднимались к себе, – и музыка на пластинке, ты видела? Лоренцо сказал, что это диск, но диски совсем другие[4]! А его можно вставить в компьютер?

Виола только вздыхала. Такая чисто израильская непосредственность и привычка обращаться по имени в здешних реалиях могли быть приняты за бесцеремонность и грубость. Оставалось надеяться, что пожилой сосед все же не рассердился на девочку.

Синьор Виетти и правда не держал зла. С тех пор Ноа иной раз заходила к нему, одна или вместе с Нико. Тогда запертая дверь открывалась и оттуда доносилась музыка или негромкие голоса. Никакого визга и грохота, которыми, обыкновенно, сопровождались детские игры. Через некоторое время Виола бросила волноваться и прислушиваться к происходящему в нижнем этаже, когда младшие уходили в гости к Виетти.

Виола вернулась в дом. У кухни в тазу высилась гора неразобранного чистого белья, к тому же она хотела подготовить на понедельник новую игру для младшей группы, которую ей передали, когда заболела другая воспитательница.

Давид закончил шнуровать ботинки и теперь придирчиво разглядывал себя в зеркале, негромко споря с кем-то по телефону. Виола прислушивалась к его идеальному произношению и думала, что, несмотря на старания, ей самой никогда не заговорить с таким шиком на чужом языке. Виола подошла и обняла сына сзади. Он удивленно глянул на нее через плечо, усмехнулся и показал, что опаздывает. Виола вернулась к тазу с бельем, унесла его в спальню.

Давид был и оставался ее солнышком, ее маленьким мужчиной. Она выстояла, выжила ради него. И сын, не зная этого, платил ей сторицей.

Крепкие загорелые руки обхватили Виолу за плечи, едва не заставив выронить очередное чистое полотенце. Улыбающийся Давид чмокнул ее в щеку.

– Я ухожу. Тебе ничего от меня не надо?

– Нет, беги.

Дома они почти всегда говорили по-русски. Когда Виола закончила нехитрые домашние дела и уселась вырезать из цветной бумаги карточки, пришлепали Нико с Анджело. Ноа выбежала на балкон, чтобы пластиковым стулом привычно оградить неизменно привлекающий внимание малыша блестящий краник с водой. Виола отложила ножницы и прошлась по дому, поднимая с пола мелкие вещи. Все найденное ссыпала в вазочку на полке. Она не теряла надежды когда-нибудь сесть и разобрать ее. Но вазочка продолжала торчать на полке олицетворением вечного хаоса, зато домашние знали: если что-то потерялось, то рано или поздно с высокой вероятностью обнаружится именно там.

– Мама, поиграй с нами в «Уно»[5]!

Виола села на детский коврик, вынула из цепких ручонок Анджело обслюнявленную карточку игры и усадила его к себе на колени.