Однако среди этого кровавого месива, в разгар избиения живых и надругательства над мертвыми, этому самому народу, словно насытившемуся хищнику, вдруг случалось проявить милосердие.

Придворные дамы де Тарант, де Ларош-Эймон, де Жинту, а также мадмуазель Полин де Турзель были преданы королевой и оставались в Тюильри; они собрались в спальне Марии-Антуанетты. Когда дворец был захвачен, до них стали доноситься крики умиравших, угрозы победителей; и вот послышались шаги, торопливые, страшные, неумолимо приближавшиеся к их двери.

Госпожа де Тарант отперла дверь.

— Входите! — пригласила она. — Можете убедиться сами: здесь одни женщины.

Победители ворвались в комнату с дымившимися ружьями и окровавленными саблями в руках.

Женщины пали на колени.

Убийцы уже занесли над ними ножи, называя их советчицами г-жи Вето, подругами Австриячки; вдруг какой-то бородач, посланный Петионом, закричал с порога:

— Смилуйтесь над женщинами! Не позорьте нацию.

Так женщины были помилованы.

Госпожа Кампан, которой королева сказала: «Подождите меня, я вернусь за вами сама или пришлю кого-нибудь, чтобы забрать вас с собой… Один Бог знает, куда!», — ожидала в своей комнате, когда королева придет или пришлет за ней.

Она сама рассказывает, что совершенно потеряла голову от творившихся бесчинств и, не видя свою сестру, спрятавшуюся за каким-нибудь занавесом или забившуюся в какой-нибудь шкап, она подумала, что найдет сестру в ее комнате, находившейся этажом ниже, и стала торопливо спускаться по лестнице; однако там она застала только двух ее камеристок и гайдука королевы.

При виде его г-жа Кампан забыла о своих собственных страхах, потому что поняла, что опасность угрожает в первую голову ему, а не ей.

— Бегите скорее! — закричала она. — Бегите, несчастный! Все выездные лакеи уже разбежались… Бегите, еще можно успеть!

Гигант попытался подняться и снова упал, раздавленный страхом.

— Не могу, — пожаловался он. — Я не могу пошевелиться от страха.

В это самое время на пороге появилась толпа опьяненных, взбешенных, обагренных кровью людей; они набросились на гайдука и растерзали его в клочья.

Госпожа Кампан и обе камеристки бросились бежать по небольшой служебной лестнице.

Увидев, как женщины убегают, несколько человек бросились вдогонку и скоро их нагнали.

Камеристки упали на колени и, хватаясь руками за острия сабель своих убийц, взмолились о пощаде.

Госпожа Кампан, замерев на верхней ступеньке лестницы, почувствовала, как кто-то грубо схватил ее за шиворот; она увидела, как сабля, словно разящая молния, сверкнула у нее над головой; вся ее жизнь промелькнула у нее перед глазами в это последнее мгновение, отделяющее нашу жизнь от вечности; вдруг снизу послышался повелительный голос:

— Что вы там делаете?

— Ну что еще? — отозвался убийца.

— Женщин не трогать, слышите? — продолжал тот же голос снизу.

Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля уже была занесена над ее головой; она уже видела себя мертвой.

— Вставай, мерзавка! — приказал ей палач. — Нация тебя прощает!

Что же делал в это время король в ложе «Логографа»? Король проголодался и попросил подать ужин. Ему принесли хлеба, вина, цыпленка, холодной телятины и фруктов.

Как все принцы дома Бурбонов, как Генрих IV, как Людовик XIV, король любил покушать; какие бы душевные волнения он ни переживал, что, впрочем, довольно редко можно было заметить по его лицу, обрюзгшему и невыразительному, он неизменно испытывал голод и нуждался в сне. Мы видели, как он был вынужден лечь спать во дворце; теперь, в Собрании, организм требовал пищи.

Король разломил хлеб и разрезал цыпленка, будто собирался закусить на охоте, нимало не беспокоясь о том, что на него смотрят.

Среди тех, кто на него смотрел, был один человек, чьи глаза горели за неимением слез: это были глаза королевы.

Сама она ото всего отказалась: она была сыта отчаянием.

После того, как она ступила в кровь дорогого ее сердцу Шарни, ей казалось, что она могла бы сидеть так целую вечность и жить, как могильный цветок, черпая силы в его смерти.

Она немало выстрадала со времени возвращения из Варенна; она пережила много страшных минут в Тюильри; ей казались нескончаемыми последние сутки; но все это было ничто в сравнении с тем, как больно ей было теперь смотреть на жующего короля!

А ведь положение было достаточно серьезным и могло бы лишить аппетита любого человека, который оказался бы на месте Людовика XVI.

Собрание, куда король пришел искать защиты, само нуждалось в защите; да оно и не скрывало своей беспомощности.

Утром Собрание хотело было помешать убийству Сюло, но ему это не удалось.

В два часа Собрание хотело было воспротивиться расправе над швейцарцами — все было тщетно.

Теперь Собранию угрожала возмущенная толпа, кричавшая: «Низложения! Требуем низложения!»

Немедленно была создана комиссия.

В нее входил Верньо. Он поручил Гаде быть ее председателем, чтобы власть оставалась в руках Жиронды.

Обсуждение было недолгим; оно проходило под аккомпанемент ружейной пальбы и пушечной канонады.

Верньо сам взялся за перо и составил акт о временном отстранении короля от власти.

Он возвратился в Собрание мрачный, подавленный, не пытаясь скрыть огорчения; это была его последняя поблажка королю в знак уважения к монархии, гостю — из соблюдения правил гостеприимства.

«Господа! — начал он. — Чрезвычайная комиссия поручила мне представить на ваше утверждение довольно строгую меру; однако я полагаюсь на ваши чувства, которые, несомненно, помогут вам правильно оценить, как важно для спасения отечества, чтобы вы согласились на эту меру.

Принимая во внимание, что отечество оказалось в безвыходном положении; что все зло в государстве происходит главным образом от недоверия, которое внушает поведение главы исполнительной власти, в борьбе, предпринятой от его имени, против Конституции и национальной независимости; что недоверие это повлекло за собой требование всего народа лишить Людовика XVI вложенной в его руки власти; и вместе с тем, принимая в соображение, что законодательный орган не желает усиливать собственную власть путем узурпации, а также может совмещать свою клятву верности Конституции с твердой решимостью спасти свободу, только призывая к суверенитету народа. Национальное собрание постановляет следующее:

Французскому народу предлагается учредить Национальный конвент.

Глава исполнительной власти временно лишается своих полномочий. В течение суток будет представлен на рассмотрение декрет о назначении принца наместником.

Выплата содержания будет приостановлена.

Король и члены королевской семьи будут оставаться под охраной законодательного органа вплоть до восстановления в Париже спокойствия.

Департамент отвечает за приведение в надлежащий порядок Люксембургского дворца, где в дальнейшем будет находиться королевская семья под охраной граждан».

Король выслушал декрет со своей обычной невозмутимостью.

Потом, перегнувшись через перила ложи «Логографа» и обращаясь к Верньо, пока тот шел к председательскому креслу, спросил:

— Знаете ли вы, что ваши действия идут вразрез с Конституцией ?

— Вы правы, государь, — отвечал Верньо, — однако это — единственное средство спасти вашу жизнь. Ежели мы не согласимся на низложение, они возьмут вашу голову!

Король шевельнул губами и пожал плечами с таким видом, словно хотел сказать: «Вполне возможно», — и занял свое место.

В эту минуту висевшие у него над головой часы начали бить.

Он стал считать удары.

Когда последний удар затих, он сообщил:

— Девять часов.

В декрете Национального собрания говорилось, что король и члены королевской семьи будут находиться под охраной учредительной власти до тех пор, пока в Париже не установится спокойствие.

В девять часов служащие зала заседаний пришли за королем и королевой, чтобы проводить их в приготовленное для их семьи временное жилище.