На коротких, в растопырку, пальцах молодой травы с раннего утра пауки сушат свои заплаканные платки. Ёж прямо так, на дороге, сбросил свою сторожкость вместе с колючей шубой, не дотянув немного до весны. Встрял в вечность на полпути к равноденствию. Колкий его характер обмяк под тяжестью земного притяжения… И тоже – во всём. Скоро съёживается лоскут жизни. Как не расправляй, а достанет его лишь на то, про что не упредили наперёд.

Каравай хлеба, выпеченный на слабом огне весеннего солнца и присыпанный мукой облаков, лопнул от избытка в себе блага, как сдобы, так что стало видно нежный, сытный его мякиш, полный ручьёв голубой крови под хрустящий нежный корочкой.

Дрозд сидя на яйцах в гнезде, задрав голову кверху, любовался видом, а со стороны казалось, словно бы он придерживает клювом небо, чтоб не рухнуло оно невзначай, да не придавило его и не видавших ещё жизни детишек. Косился певчий9 на мир, не спросясь на то ни у кого дозволения: левым глазом по левую сторону, правым – на оставшуюся.

Вишня, вся в инее белых цветов, загораживала от него окрестности, дозволяя разыграться воображению так, как это было ему угодно. И дрозд, околь10 были на то охота и время, размечтался о кипельно-белых кружевах морской волны, что некогда тянулись по мелководью от самых его ног, до покуда хватало сил выглядывать горизонт. Во властном крике ворона над головой мнился ему негодующий крик чайки, а узкая ладонь одуванчика чудилась как бы отвергнутой морем морской травой…

Невинный, но напрасный дурман мечтаний сморил, в конце концов, дрозда и он проспал самый день, вечер, да закат до того самого часа, как ночь опустила затёртую монетку луны в кармашек месяца…

– Скажите, любезный, а по душе ли вам то, что вокруг? По нраву ли?..

– Грусть с отчаянием овладевают мной при виде всей этой красоты, но быть может, именно налёт безысходности и причиняет картине то очарование, которое во всём и во всех, кто окружает нас…

Весна. Некто пустил кровь берёзе, стынут опилки подле израненного ствола. Собственные слёзы мешают рассмотреть те, во-истину кровавые, что текут по морщинистым щекам коры. Они замрут, засахарятся вскоре, и будет не отыскать уже тех ссадин, в отличие от прожигающих душу воспоминаний. Не опостылеют они, но будут терзать недосказанностью и недооценённостью, поспешностью, с которой соскользнули в Лету под едва слышную мелодию ожидания новых чудес.

Молчать из нежелания оскорбить неправдой… Как верно, сколь часто описывает это скромность тех, кто не желал распространятся о тяготах войны, ибо не хотел замарать близких той безудержной, бездонной нечистотой, коей богато иное несчастье. Но такова она, всегдашняя тёмная сторона жизни, поверх которой произрастают её живые цветы.

Вне войны, трагедия смерти кажется случайностью, недоразумением, но в бурном её течении встречается на каждом шагу, чудится в сыром окопном дыхании, слышится через вой, заглушающий торопливый побег сердца от страха, появившегося на свет одновременно с ним, и продолжается до… до… до…

– Ты опять заикаешься?

– Н-нет, п-просто з-з-за-мёрз.

– Тебе нехорошо?

– Всё н-нормально.

Мальчишка не любил врать, но язык вдруг перестал умещаться во рту, а руки вновь предательски дрожали, и дабы скрыть это от сестры, он сунул их в карманы. Парнишке было уже шесть, и по меркам военного времени он уже не считался маленьким. Год назад, когда ему едва исполнилось пять лет, он был контужен во время бомбёжки, после чего стали сильно дрожать руки. Мальчишка стеснялся этого, а потому немного сторонился людей и охотно вызывался пасти единственную кормилицу – козу, дабы побродить с нею в тихом месте, промежду надгробий местного кладбища. Рогатой было всё равно, где объедать траву, покуда парнишка занимался тем, что разбирал надписи на плитах, ощупывая затёртые буквы широкой ладошкой.

Возвращаясь домой, он опять-таки принимался за чтение, подложив под себя руки. Так ему было спокойнее. Но вот сестрёнка… Зачем она следит за ним, тараща свои зелёные глаза?

Дети сидят у стола, каждый за своей книжкой.

– Не смотри на меня! – Время от времени просит мальчишка сестру.

– Вот ещё… Больно надо. – Отвечает та и беспокойно ёрзает на стуле.

– А помнишь, как ты потерялся? – Подаёт вдруг голос девочка. Она старше брата на целых полтора года, отчего помнит про их жизнь немного больше, чем он.

– Когда это?! – Любопытство и запоздалый, развеянный прошлым ужас пересиливают охоту к чтению. – Нигде я не терялся… – Бормочет парнишка, и вопросительно глядит на сестру, в надежде, что тревоги его напрасны.

– Мама на минуточку только отвернулась, а тебя нет. – Влажно и горячо шепча сообщила девочка. – Мама так испугалась, белая вся сделалась…

– Да где же я потерялся-то?! – Едва не плача, перебил сестру парнишка.

– На станции, когда в эвакуацию ехали.

– Ну… а нашёлся? – Срывающимся голосом спросил малыш.

Сестрёнка глянула на него внимательно и пожала плечами:

– Наверное. Не знаю. Не помню. Я тогда по-маленькому отошла к стеночке. Только сходила, штанишки подтянула, а тут стенка-то, у которой я стояла, возьми, да и упади.

– Почему?

– Бомбить начали… Мама подхватила нас, кинула в выгребную яму, а сама сверху легла… А ты не помнишь?

– Нет… – Всхлипнул мальчик.

Сестра и брат переглянулись, и сдвинули стулья. Читать расхотелось. Вместо того, появилось не желание, но болезненная, плохо переносимая жажда быть рядом, близко-близко, слушать дыхание друг друга, и надеяться, что вовремя придёт с работы домой мать, а отец… – просто вернётся когда-нибудь, живым.

Весна… Дрозд переворачивает прошлогодние листья, заглядывая – что там под ними. А там нет ничего, кроме просохших следов многих слёз, что ветер принёс издали…

Поджидая суженого, ласточка ссутулившись грустила, а он всё не прилетал никак. Ночевала бедолага в нарочно неплотно прикрытых для неё сенях. Хозяйка заприметила птицу, вжавшуюся в горб висящего на стене жестяного корыта, и сжалившись над бедолагой, накидала ей в угол сена, ненужных до времени лоскутов, а после, махнувши досадливо рукой, и вовсе – вынесла в сенцы любимую плетёную корзину, с которой по осени ходила за грибами.

– Мать, ты чего это там лукошко своё бросила? Иди, подбери. Хватишься после, скажешь я куда припрятал.

– Не скажу.

– Ну, так и подбери до времени.

– Пусть там лежит.

– Чего это? – Поднял брови отец.

– Да что ж ты в бабские дела-то лезешь?! То не допросишься, а то…

Под беззлобное ворчание людей, на ворохе ветоши и сена, прижавшись к пузатому плетню корзинки, связанному из ивовых веток, ласточка задремала. И, то радостно щебеча во сне, то вздрагивая всем телом, она встречала милого друга, льнула к нему, притомившемуся в долгой дороге.

Мужчина, заслышав шорох, выглянул в сени, жена кинулась было за ним, но не поспела, – супруг скоро прикрыл дверь.

– Что ж ты, жалостливая моя, про кота забыла?!

– Ой…

– Вот тебе и ой!

– Съел?!

– Покуда нет. Давай-ка повыше устроим жиличку нашу, от греха.

Женщина кинулась вдруг мужу на грудь, прижалась к нему, и в эту минуту сама стала похожей на птицу, что томилась в сенцах без вестей о милом друге.