– Возможно, Вам нужно чем-то помочь? – наивно поинтересовался я. Она не отвечала. Она еще была на своей планете, откуда, видимо, до нашего города путь был не близкий. – Хотите чаю? У меня с собой термос с прекрасным, ароматным чаем! – я не сдавался.

– Чай? – Она повернулась ко мне и, нисколько не удивившись вопросу, будто мы давно знакомы и пришли сюда вместе, ответила – Давайте! Только если он без сахара. Не люблю сахар. Он притупляет вкус.

– Я тоже. Держите, – я наспех достал из рюкзака термос, быстро наполнил крышку, которая служила чашкой и подал ей.

– Да, чай действительно очень вкусный. Спасибо.

Согревшись теплым напитком, я решил предложить ей покинуть место встречи и пройтись. Она согласилась. Неспешными шагами, в преимущественном молчании, мы вышли на мост. Как любил я ранее стоять на нем, в одиночестве, смотреть на речную гладь и рассуждать о насущном. Сегодня же нас было двое. Я впервые находился в любимейшем месте уединения с кем-то, от чего было немного неловко. Взяв новую порцию чая, девушка облокотилась на перила и судорожно вглядывалась вдаль. Я не хотел разговором путать ее мысли, идеи, которые, как видно, имели для нее большее значение, чем происходящее вокруг. Спустя пару минут неловкость прошла, и мы, жадно, перебивая друг друга поднимали самые волнующие темы. Молча. Каждый в своем далеком мире. Мне это нравилось. Затем, моя спутница решила продолжить диалог:

– Странно, не правда ли? За всей этой мишурой, мнимой учтивостью, скрывающейся под толстым слоем лести и погоней за собственными интересами, бывает практически невозможно разглядеть настоящие мотивы. Как давно Вы встречались с искренностью? Доброй, простой, человеческой искренностью? Ее выжили удобства восприятия и бесконечные маски, маски, маски, наполняющие все вокруг. Вообще, по мне, так человек самое загадочное, самое злое существо: никогда не знаешь, о чем он на самом деле думает, улыбаясь тебе. Никогда. Если вы заводите собаку, кошку, любую живность, то можете не сомневаться в том, что она, эта живность, плохого о вас мнения или готовит против вас какие-то козни, или просто ежедневно носит внутреннее отвращение. Куда страшнее человек, к которому ты никогда не заглянешь в душу, который порой сам не знает, какого он точно о вас мнения.

Во время своего монолога она ни разу не взглянула на меня. Возможно, она даже обращалась не ко мне, а ко всему внешнему миру. Она была спокойна, без намека на волнение. Видимо, моя новая знакомая в последнее время не раз поднимала вопрос, который только что озвучила. Я понял, что ее предали, оставили, возможно не в первый раз, и наверняка не в первый, поскольку она описывает не единичный случай, а характеризует общие моменты. Но последняя травма была настолько глубокой, кровоточащей, что я решил поддержать ее всеми силами: с пониманием посмотрев ей в глаза, я молча наполнил ее чашку чаем и, не произнеся ни слова, начал задумчиво смотреть вдаль. Кажется, я встретил человека, который сможет понять меня, которому я без опаски смогу открыть свой внутренний мир, с которым смогу поделиться своими планами, мыслями, взглядами. Кажется, кто-то наконец-то сможет понять меня. В тот день мы не долго гуляли: всего-то пару часов простояли на мосту. Во время нашей беседы, я понял, что и моя спутница была рада общению, пониманию, которым я щедро ее осыпал молча. Груз, с которым она вышла на улицу в тот день, под тяжестью которого она рухнула на уже знакомую Вам лавочку, постепенно, кусками, сползал с нее, делая ее легкой и немного мечтательной. Я хотел помочь ей снять оставшиеся цепи, но она настояла оставить их до определенного времени. Видимо, она боялась стать совсем невесомой и оторваться от земли, боялась, что эта легкость унесет ее далеко от знакомого, родного мира. Может поэтому, многие, видя, что отягощающие последствия становятся постоянными, бояться избавиться от них, считая их неким смыслом… Я не стал настаивать, не стал мешать. Я уже был многим обязан ей, хотя бы за это понимающее молчание. Мы не обменивались телефонами, не договаривались встретиться вновь, мы уходили в разном направлении, думая об одном. Я знал, что еще встречу ее. Я не простился, не простилась и она. И я не ошибся: спустя пару дней мы вновь встретились на том же мосту, захватив с собой тяжелый груз размышлений.

– Вы сегодня с чаем? – облокотившись на перила, спросила она.

– Нет, сегодня я не на долго, – объяснил я.

– Жаль. Вы завариваете чудесный чай. Он будто расширяет сознание и помогает найти ответы. Что Вы добавляете? Это какой-то специальный сбор?

– Нет. Это самый обычный чай, – усмехнулся я. – Но, если хотите, я теперь всегда буду брать его с собой.

– Было бы неплохо. Чем Вы занимаетесь?

– Пять дней в неделю, с десяти до семи, я тружусь на благо одной организации. В остальное же время – на благо общества: пытаюсь познать себя, мир, и выразить свое знание с помощью тандема карандаша и бумаги.

– Так Вы художник. Почему-то так и подумала. У меня все намного прозаичнее: я тружусь только на благо организации, как Вы выразились.

– Не поверю, что кроме работы в Вашей жизни ничего нет. Рискну предположить, что у Вас есть какая-то высокая идея, которой Вы пытаетесь найти выражение. Не от того ли Вы здесь?

– А у Вас явные успехи в познании мира, – усмехнулась она, продолжая изучать речную гладь. – Возможно, Вы правы. Возможно, даже, обладаете даром предвиденья, поскольку я еще не приняла до конца мысль о наличии высокой идеи, тем более, способе ее выражения.

– Поиск себя, – немного помолчав, ответил я. – Я ежедневно нахожусь в таком поиске.

– Но это мученье одно! Мученье – искать способа самовыражения, не имея ни малейшего понятия о том, какую отрасль выбрать.

– Согласен. Но вместе с тем стремление к этому поиску приводит в движение не только тело.

– Вот, Вы, скажите, почему Вы художник только в свободное время? Извините, возможно, это было слишком грубо сказано. А я знаю почему. Сейчас жизнь настолько упрощена, что это уже входит не только в привычку, но в образ мысли. Причем массовый. Куда проще воспринимать информацию, над которой даже не приходится думать. Все, что способно вызывать хоть какую-то мозговую деятельность отторгается или блокируется. Информация должна быть проста на восприятие, адаптирована до такого уровня, чтобы ее можно было проглотить без труда, без каких-либо последствий для организма. Многие даже отказываются рассуждать или анализировать на основании полученной информации, будто кто-то уже подумал за них, и им остается просто принять лекарство. А все, что отличается от привычного глазу текста или визуального ряда, расценивается как непонятное, нудное, неинтересное, затянутое. Итогом «адаптированного общества» становятся сотни непризнанных художников, актеров, режиссеров, писателей. Сотни скучных, странных людей, которые пытались навязать такие же скучные, странные, неинтересные и бездарные работы. Якобы. И Вы вроде бы чувствуете сопричастность, но стараетесь держаться как можно дальше от всего этого.

– Я понял. Вы боитесь, – немного смутившись ее монологом, уверенно ответил я.

– А Вы боитесь не больше моего? Оставляя жалкие крохи времени на то, что действительно движет Вами? Нельзя сказать, кто из нас больше боится: Вы – который определил для себя роль, но исполняющий ее с явной ленью, или я – неопределившаяся.

И тут я понял, что совершенно не знал себя. Мой мир рухнул. Как я могу пытаться что-то донести людям, считая, что знаю и понимаю многое, когда до конца не могу разобраться в себе. Она поняла меня раньше, чем это смог сделать я сам. Я нашел человека, который смог понять меня. Не высмеять, не унизить, не указать на недостатки, а открыть мне мой же внутренний мир.

– Вот, Вы, почему боитесь? – продолжала она. – Или чего конкретно боитесь? Непонимания, отторжения? Нет. Я думаю, что Вы уже свыклись с этой мыслью. Но боитесь принять эту мысль. Она вроде бы ясно стоит на горизонте, Вы осознаете ее право на существование, считаете, что гармонично живете с ней, видите, что другого пути у Вас нет, как оставаться непонятым. Но Вы боитесь до конца согласиться с ней и двигаться вперед, именно эту идею вынося на первый план.