«В вагоне мной овладело волнение, – писал Станиславский. – Еще бы! Я ехал к знаменитому писателю, философу. Поезд подошел к конечной станции, надо было слезать. На перроне не оказалось ни одного носильщика. Около станции стояло несколько автомобилей, у входной калитки толпились шоферы. …Один из шоферов окликнул меня: “Monsieur Stanislavsky!” Я оглянулся и увидел бритого, почтенных лет, седого коренастого красивого человека в сером пальто и в фуражке шофера. Он помог мне собрать мои вещи. Упало пальто, он поднял его и заботливо перекинул через руку. Потом повел к автомобилю, усадил рядом с собой, уложил багаж. Мы тронулись и полетели. Шофер искусно лавировал среди ребятишек и кур по пыльной деревенской улице и несся, как вихрь. Невозможно было любоваться видами очаровательной Нормандии при быстроте, с которой мы мчались. На одном из поворотов, у выступающей скалы мы едва не налетели на проезжавший экипаж; но шофер ловко свернул, не задев лошади. При более тихой езде мы перекидывались замечаниями об автомобиле, об опасности скорой езды. Наконец я спросил, как поживает господин Метерлинк. “Метерлинк? – воскликнул он удивленно. – C’est moi Maeterlinck!” (Метерлинк? Я и есть Метерлинк!) Я всплеснул руками, а потом мы оба долго и громко хохотали. Таким образом, пышная фраза заготовленного приветствия не пригодилась. И отлично, потому что наше простое и неожиданное знакомство сразу сблизило нас»[2].
Итак, Метерлинк оказался совсем не таким человеком, каким готовился увидеть его Станиславский. Даже тонкий, остроумный и весьма ироничный – а он был очень ироничным человеком – Константин Сергеевич Станиславский был введен в заблуждение этим коренастым человеком в шоферском кепи, каким оказался великий писатель и, повторяю, самый большой мистик в литературе рубежа XIX и XX веков.
Метерлинк временами очень печален. Иногда, особенно когда читаешь его стихи, кажется, что более печального писателя вообще на свете не было, нет и никогда не будет. Передать в словах, передать в стихах, чтó такое горе, отчаяние, боль, тоска Метерлинк умеет как никто другой. Есть у него небольшая пьеса «Смерть Тентажиля», читая которую, переживаешь удивительное чувство боли, отчаяния и безысходности. Но далеко не всегда Метерлинк говорит о том, что жизнь безысходна, и о том, что смерть – это тупик. Нет. Великий мистик и духовный наследник своего соотечественника Рюйсбрука Удивительного, внимательный читатель и переводчик на французский язык Новалиса, Метерлинк, конечно же, понимает, что тупик – это совсем не смерть. Тупик – это наше нечувствие, это наше нежелание заплакать, это наше нежелание пережить боль. Так начинается тот тупик, в который попадает человек и уже не может из него выйти – тупик, где мы не хотим, чтобы нам было больно, где мы боимся слез, боимся испытаний, боимся отчаяния, ибо отчаянье, когда его боишься, только тогда и становится разрушительным. В противном случае из любого тупика, из каждой ситуации есть выход. И этот выход дает нам наше предстояние перед Богом.
Среди пьес Мориса Метерлинка особое место занимает, конечно же, «Синяя птица», пьеса, в которой Александр Блок видел рассказ о поисках счастья. Я думаю, что этим все-таки не ограничивается «Синяя птица» – совершенно необычайная и удивительная феерия (так назвал ее сам Метерлинк) – пьеса, в которой подняты самые важные темы не только для начала XX века, но и для его конца.
Дети в сопровождении своих спутников – душ Хлеба, Света, Воды и других – приближаются к Стране Воспоминаний, где теперь живут усопшие. Их Бабушка и Дедушка сидят у своего домика и медленно просыпаются. Дети подбегают к ним и кричат: «Мы здесь, мы здесь! Дедушка, Бабушка, это мы!» И говорит им на это Бабушка: «Мы уже несколько месяцев никого не видим. Совсем вы нас забыли». Мальчик отвечает: «Это не от нас зависит, Бабушка. Сегодня мы только благодаря фее…» Но Бабушка его прерывает: «А мы тут всё поджидаем, не заглянет ли к нам кто-нибудь из живых… Но только редко они нас навещают!.. Когда мы с вами виделись в последний раз? Ах, вспомнила: в День всех святых, когда зазвонили в церкви». Тильтиль: «В День всех святых?.. В этот день мы не выходили из дому, мы были простужены». Бабушка: «Но ведь вы о нас думали?» – «Да», – отвечают дети. – «Вот, всякий раз, как вы о нас подумаете, мы просыпаемся и снова видим вас». Тильтиль: «Значит, стóит лишь…» И Бабушка ему говорит: «Да, ты же сам это отлично знаешь». – «Нет, не знаю». Бабушка обращается к Дедушке: «Чудные они там. Ничего-то они не знают!.. И чему их только учат…» – «Всё, как было при нас, – заметил Дедушка, – живые обыкновенно такой вздор городят про неживых». «А вам тут хорошо?» – спрашивает внук своего деда. – «Да, недурно, недурно. Но вот если бы вы еще там за нас молились». Тильтиль на это отвечает: «Отец говорит, что молиться не надо». «Как же не надо? – отвечает ему Дедушка. – Как же не надо? Молиться значит вспоминать». «Да, да! Вы уж нас почаще навещайте. Тогда нам будет совсем хорошо». Это Бабушка так говорит внуку, напутствуя его идти вперед, потому что часы зазвонили, и это значит, что путешествие за Синей птицей и ее поиски должны быть продолжены.
Я только хотел бы коснуться еще одного, на первый взгляд ничего не значащего, момента во время этой встречи главных героев пьесы, Митиль и Тильтиля, с их Бабушкой и Дедушкой. Тильтиль опрокидывает миску с супом, и Дедушка дает ему звонкую затрещину. Вот что пишет Метерлинк дальше: «Тильтиль (на мгновение оторопел; прикладывает руку к щеке – и неожиданно приходит в восторг). Да, да, точно такие оплеухи ты давал мне, когда был жив. Если бы ты знал, Дедушка, как это приятно – получать от тебя пощечины!.. Дай я тебя за это поцелую!» Часы бьют половину девятого. Дети вскакивают: «Половина девятого! Митиль, мы опоздаем!.. Ничего не поделаешь. Душа Света так с нами добра… А я ей обещал… Идем, Митиль, идем!» – «Беда с этими живыми, – говорит Дедушка. – Вечно они куда-то спешат, суетятся…» Дети второпях целуют всех подряд и исчезают.
Так кончается рассказ Метерлинка о Стране Воспоминаний – как мне кажется, и наивное, и до предела простое, и вместе с тем бесконечно глубокое описание того факта – несомненного факта жизни нашей, о котором мы не всегда думаем, а если думаем, то как-то не так, как следует, не так, как надо бы.
Мы, живые, и они, усопшие, составляем нераздельное целое. Мы не можем друг без друга. Усопшие не могут без нас, и мы не можем без них. В своей пьесе-притче Морис Метерлинк говорит об этом не языком богословского трактата, не языком богослужебной молитвы, совершаемой об усопших. Он говорит об этом языком ребенка, но так удивительно и так глубоко, как, по-моему, никто другой в истории литературы.
Напоминаю вам, что сегодняшняя наша беседа посвящена творчеству Мориса Метерлинка, одного из самых знаменитых драматургов начала XX века. Его пьесы ставились во всех театрах мира, музыку к ним писали лучшие композиторы, и самые большие артисты считали честью для себя выступать в его пьесах.
«Сестра Беатриса» – еще одна удивительная пьеса Метерлинка.
Монахиня по имени Беатриса убегает из монастыря. Ее уводит из монастыря любовь, но впереди ждут одни только беды: обман, предательство, нищета… Монахиня убегает, но ее заменяет сама Богородица. Все думают в это время в монастыре, что статую Пречистой Девы кто-то украл. На самом деле статуя сошла с пьедестала и заменила монахиню, покинувшую монастырь.
Так проходят десятилетия. Несчастная и брошенная всеми старуха в состоянии полной внутренней опустошенности и раздавленная жизнью, опустившись на самое дно, потеряв всех своих близких, всех своих детей, возвращается в монастырь. «Последнего сама я умертвила ночью, когда была безумна, а он кричал голодный», – говорит Беатриса, эта бывшая монахиня. Она пришла сюда, чтобы умереть, но на прощение не надеется. Она знает, что никто и никогда теперь уже ее не простит и простить не может. Монахини встречают ее с необыкновенной добротой и пониманием. Она не может понять почему, но только уже больше не боится их и спокойно умирает. А мы, зрители, сидящие в театре, или читатели Метерлинка, знаем, что то доброе отношение, с которым встречают Беатрису монахини, связано лишь с тем, что они-то думают, будто Беатриса никуда не уходила, не исчезала из монастыря. Ее исповедь о себе, ее страстный рассказ они воспринимают как бред умирающей. Они в ней знают святую инокиню, которая всю жизнь тихо, незаметно и чисто прожила в их обители.
