I

Утреннее пасмурное небо плотно закрыло собой то немногое, что осталось от солнца и мелко прострочило по краям, чтобы даже случайный луч не пробрался в поэтусторонний мир. Туманная взвесь прошила плотными горизонтальными нитями воздух, размывая очертания дальних деревьев, придавая мертвенной бледности в унылый общий пейзаж школьного двора. Сергей Макогон посмотрел на отражение своего худого злого лица в открытой фрамуге окна и принялся дорисовывать очертания воющего на луну оборотня на полях тетради. Покончив с общими штрихами, он приступил к деталям: стал прорисовывать шерсть и мышечный рельеф монстра. В это время Ирина «Шлангва» Николаевна приплясывала у доски, воплощая движениями и мимикой забытого фокусника Амаяка Акопяна. Она демонстрировала решение какого-то несложного алгебраического уравнения.

– Вот смотрите, ребята, весьма занятный пример! Как вы думаете, как он решается? Правильно, вы сейчас ничего не понимаете, и я долго ничего не могла понять, полвечера сидела, пока не догадалась – смотрите, смотрите! – Она быстро зачертила по доске мелом формулы. – Если мы дробь выразим через степень целого числа… теперь оба раза вынесем «икс» из-за скобок и в числителе, и в знаменателе, то … – смотрите – какой стройный вид уравнение принимает! Здесь мы сокращаем одинаковые косинусы… – она зачеркнула на доске несколько чисел… и внезапно запнулась. По её лицу было видно, что она где-то допустила ошибку. Где – всем было неизвестно, да и в общем-то плевать, но ошибка мешала Шлангве довести фокус до блистательного финала. Она замолчала, уставившись на доску и подперев рукой подбородок… А потом заорала так, что Макогона от неожиданности подбросило за его задней партой.

– Ааааа! Смотрите! Ну, конечно! Смотрите! Мы вынесли «икс» оба раза за скобки, но там было-то два минуса, а мы вынесли с одним! А куда, спрашивается, второй делся? А минус на минус у нас даёт плюс, правильно? Поэтому мы здесь поменяем знак на противоположный… Сокращаем множители… – Она снова быстро-быстро зачертила по доске, потом опять запнулась, выронила мел, подняла и снова задумчиво уставилась на доску. Очевидно, ошибка в решении была не одна.

Класс в это время занимался кто чем. Макогон у себя на камчатке рисовал оборотней. Хулиган и школьный «авторитет» Лёша Чупин тоже на камчатке, но на другом ряду, не привлекая внимания, тихо резался в карты с одним из своих шакалов Васпом. Верочка Долишня со Светой Федосеевой залипли в телефонах. Макогона покорёжило при их виде. У, дуры! В телефонах в общем-то весь класс и находился. Алексей и Борис Брызгалины, два близнеца, Лёлик и Болек, засунули по одинаковой гарнитуре каждый себе в ухо, смотрели фильм для взрослых и вполголоса хрипло переругивались, – видимо, с чем-то там были не согласны. Ирка Христенко, Ставрида, впустую листала ленту новостей в социальной сети, не останавливаясь нигде и не читая ровно ничего. Это вполне соответствовало её натуре. Нет на свете такой новости, которая заставила бы Ставриду заинтересоваться. Глаза пустые. Рыба она и есть рыба…

Слушало Шлангву и следило за её магическими пассами только три человека, элита класса, белая кость, голубая кровь: Катя Чеботарёва и два спортсмена, Илья Коваленко и Олег Осипов. В отличие от Кати, эти двое не были отличниками – скорее хорошими такими ударниками. Без особых талантов, но всегда готовые к урокам, всегда подтянутые, спортивные, чистые и отутюженные. Они оба занимались лёгкой атлетикой и чем-то напоминали Макогону породистых скакунов на выезде. Длинноногие, поджарые – они даже ходили так, что их походку можно было оценивать в баллах. Девочки повально влюблялись в них, по очереди, вперемежку, в обоих сразу и в каждого по отдельности, друг за другом, делились секретами и ссорились между собой, образовывая союзы и объявляя войны. Это считалось хорошим тоном и было в тренде. Однако эти двое держались ото всех несколько особняком. Они не принимали участия в школьных соревнованиях – не разменивали себя по мелочам, не задерживались после уроков. За обоими сразу же приезжали дорогие машины и забирали их в края спорта высших достижений и дорогого пригорода. Единственным человеком, которого они удостаивали достаточным и приветливым своим вниманием, была, конечно, Катя.

Катя. (А вот об этом не должен знать никто!) Катю любил и уважал весь класс, а возможно, и вся школа. Даже шакалы ни разу о ней плохо не отзывались. Вот Катя-то и была самой настоящей аристократией в лучшем понимании этого слова. Она не происходила из богатой семьи, но во взгляде, в речи, в повороте головы – аристократизм у неё отзванивал даже кончиками чёрных слегка вьющихся волос. Она никогда не чуралась школьного плебса, с любым могла поддержать разговор, даже с Чупой. И осчастливив человека минутой своего обаяния и непременной в таких случаях улыбкой, она опять уплывала в мир своей собственной жизни, оставляя обалделого от счастья осознавать происходящее. Улыбаться Катя умела очаровательно. Это была искренняя, настоящая улыбка, когда уголки глаз покрываются паутинкой задористых морщинок, а глаза блестят озорным карим светом и улыбаются синхронно со смеющимся лицом. Такой улыбке хотелось верить и становилось даже немного грустно, когда она проходила. Одновременно это же было и вежливой улыбкой, которая держала на расстоянии, намекая, что её хозяйка в скором времени отойдёт в сторону и займётся своими делами. Да, Катя была одновременно и замкнута, и общительна, какими умеют бывать только люди благородные. Она могла непринуждённо болтать и смеяться, но близкой подругой так и не обзавелась. Время от времени кто-нибудь из парней тащился провожать её со школы. Попеременно это были и Осипов, и Коваленко, и Чупа, и даже Васп. Но что-то там каждый раз происходило, и на следующий день, к вящей радости Макогона, Катя и несостоявшийся ухажер возвращались домой каждый сам по себе. Когда за Катей увязался Коваленко, Макогон не находил себе места от злости – уж больно органично смотрелись эти два красивых молодых человека вместе; Илья на ходу рассказывал что-то жутко интересное и размахивал руками, а Катя заглядывала в его лицо, смеялась и глаза её светились. По честноку, было бы справедливо, если бы они влюбились друг в друга.

Макогон досконально изучил катины черты и неоднократно пытался изобразить её карандашом на листе бумаги: точёная фигура, тонкие правильные линии греческого лица, выразительные карие глаза и чёрные волнистые волосы, которые она часто подбирала вверх, оголяя изгиб шеи и оставляя лишь еле заметную глазу прядь. Прядь мешала думать, сосредотачиваться на рисунке и вообще адекватно воспринимать окружающий мир. Она как будто специально была для этого придумана. Но об этом не должна знать ни одна посторонняя душа! Если об этом узнают, он просто провалится стоя на месте, сгорит со стыда. Макогон был парень не робкого десятка, но свою причуду, как и любой человек, имел: а именно, до дрожи в коленях боялся, что о его привязанности к Кате кто-нибудь догадается. Конечно, новостью это ни для кого не станет, потому что скорее всего про неё так думают все. Но всё же… Допустить в этой жизни можно всё что угодно, только не разглашение секрета. Это тайна! ТАЙНА! Поэтому Катю он пытался писать только дома.

Однако как назло на рисунках всё время получался другой человек, очень похожий внешне, но внутренне – совершенно другой. Макогон никак не мог отразить грифельными штрихами то ускользающее свойство, что отличало Катю от просто красивой девушки. Тогда он качал головой, с ожесточением принимался работать ластиком, в итоге мял и портил лист. Палитру Макогон не признавал, не понимал и считал её костылями художника, а картины, написанные красками, – отрыжкой изобразительного искусства. Настоящая, а не суррогатная душа живого или неживого существа могла быть отображена только двумя цветами: черным и белым. Вместе с тем, не признавал он и тушь, потому что нанесённая один раз неверная линия уже никогда больше не могла быть исправлена наново. Конечно, иные умельцы что-то такое и могут с ней сотворить, зарисовать и безболезненно встроить в общую композицию. Но эта линия всё равно так и останется шрамом, а душа исказится и уйдёт из картины, оставив красивый, пустой и никому не нужный рисунок. В то, что художник может верно наносить все линии с первого раза, Макогон не верил. Одну, две, десять – может, все – никогда.