Мать попала в больницу. Когда ее выписали, казалось, ничто не изменилось в ней; она была такой же красивой. И лишь в глазах ее Г. Р. стал замечать внезапные сполохи непонятного гнева, сменявшиеся долгим, ровным и холодным безразличием. Иногда ему даже казалось, что перед ним совсем другая женщина: та, которую он знал, любил и которой восхищался всю свою жизнь, умерла, а ее место заняла другая, очень похожая на ту, но другая, отличающаяся от первой так, как манекен отличается от живого человека.

И жизнь изменилась. На смену организованному, упорядоченному быту семьи преуспевающих коммерсантов с постоянными гостями, приемами, обедами в клубе и дома, посещениями деревенского бунгало по выходным дням и двумя обязательными ежегодными поездками за границу (в последний раз это были Швейцария и Испания) пришла молчаливая скука, кровати, остававшиеся незастеленными в течение всего дня, кухня, где стол был завален остатками еды, а в раковине громоздились грязные тарелки, радио, которое забывали выключать (и оно хрипело весь день в конце коридора), перегоревшие лампочки, из-за которых половина огромной гостиной вечно оставалась в полутьме, когда наступали сумерки, двери, распахнутые во всех комнатах, и приглушенный, задыхающийся плач, иногда доносившийся из комнаты матери; часто он заставал ее неподвижно стоящей у окна, с глазами, устремленными в пустоту, с опущенными руками. Такой была жизнь Г. Р. весь последующий год.

Вначале, слыша ее рыдания, он бежал к ней и, обнимая, умолял не плакать, шептал нежные слова, гладил ей руки и волосы, но она словно не замечала его, и только ее длинные белые пальцы испуганно и судорожно сжимали край платья. Так продолжалось некоторое время, пока рыдания не утихали. И тогда она, высвободившись из его объятий, находила себе какое-либо неотложное занятие: то собирала и складывала в одном из углов грязные скатерти и салфетки, то переносила пустую вазу с одного места на другое, со стола на стойку буфета и обратно… Г. Р. следил за ней молча. Ему тоже хотелось плакать, но он не осмеливался, стоял, смотрел и, наконец, уходил в свою комнату и садился за уроки. Но если прежде, до всего, что с ними случилось, она тщательно следила за его учебой, теперь, когда он старался изо всех сил, чтобы угодить ей, он чувствовал: ей это было все равно.

Через год его мать вступила в какую-то секту и погрузилась в благотворительность, заключавшуюся в заботе о бедняках и раздаче еды по ночам толпам бродяг, проводившим свою жизнь под мостами и в подвалах. На ее лице снова стала появляться улыбка, точнее подобие былой улыбки, руки снова были чем-то заняты, привнося в их жизнь нечто вроде некогда существовавшего порядка, который, неясно почему, вселял в Г. Р. непонятный ему самому страх. Может быть, потому, что у этого тщательно поддерживаемого порядка не было никакой цели и смысла? Огромная квартира блестела и сверкала, но была пуста. Никому не нужен был идеальный порядок в гигантской гостиной, где томился полированный деревянный стол в окружении дюжины стульев; всегда пустовали две комнаты для гостей, и от чистого белья на кроватях исходил запах смерти. Такой же порядок царил и в комнате его матери; половина двуспальной кровати была аккуратно застелена, как некогда, и кончик одеяла маленьким треугольником спускался вниз, туда, где стояли шлепанцы его отца. Они стояли на коврике у кровати так, словно ожидали его возвращения из ванной. На второй половине постели лежала растерзанная и продавленная подушка; она лежала косо и выглядела зло и обиженно.

Мать снова вошла в курс всех его дел, окружая его беспокойной заботой и вниманием. Теперь она часто говорила с ним, говорила сама, не дожидаясь ответа, и разговоры эти были об одном – о людях, ставших жертвами судьбы, о скрытой жалости Бога и необходимости принимать Его приговор со смирением и любовью.

Когда ему исполнилось четырнадцать, отец пригласил его на доверительную беседу в дорогой ресторан, находившийся в деловой части города. Он говорил с ним как со взрослым, делясь своими планами в отношении него самого. Следующей осенью, сказал отец, Г. Р. поступит в престижный и очень дорогой интернат, где и закончит среднюю школу. После того как получит аттестат, сразу пойдет учиться в колледж, куда отец записал его еще несколько лет назад; изучать он будет юриспруденцию. Все четыре года он будет получать материальную помощь от отца. Вместе с аттестатом он получит подарок – машину самой лучшей модели; какую именно, он выберет сам. После колледжа он войдет, разумеется постепенно, в отцовский бизнес: начнет с самой нижней ступени и поднимется на самый верх. Никакого недостатка никогда и ни в чем он испытывать не будет.

Здесь же, в ресторане, Г. Р. получил от отца подарок: наручные швейцарские часы, сделанные из большой золотой монеты; внутри был смонтирован точнейший механизм, а половинки монеты служили корпусом и крышкой. Г. Р. и раньше получал от отца подарки, но такой дорогой и роскошный – впервые. Ему было страшно даже прикоснуться к этим часам. Заметив это, отец взял его за руку, надел часы, ободряюще и дружески похлопал по плечу и спросил: «Ну что, ты доволен?» Затем поправил на нем фрак и завершил встречу словами: «Итак, на сегодня это все».

Вскоре после этого, в один из вечеров, когда он сидел в своей комнате, делая уроки, его отвлек какой-то шум, шлепанье босых ног в коридоре. Он поднял голову и увидел мать. Она только что вышла из ванной, совершенно нагая, хотя обычно всю ее окутывал широкий банный халат. Так или иначе, он увидел ее со спины – она быстро шла по коридору в свою спальню. Ее тело в наступающих сумерках светилось розоватым светом; ягодицы, следуя легкому движению бедер, словно исполняли какой-то таинственный танец; груди мать придерживала обеими руками. Ноги у нее были полные, но двигалась она легко и грациозно, словно огромная кошка. Г. Р. задрожал всем телом и закрыл глаза. Когда он открыл их, коридор был пуст, и он услышал звук закрываемой двери.

Довольно скоро мать вышла из спальни, одетая. Перед уходом она заглянула к нему и напомнила, чтобы он не забыл поужинать – ужин она приготовила, и он ждал его на кухне. Простившись, она ушла. Г. Р. тут же подошел к окну в своей комнате и раздвинул занавеси; он хотел понять, ждет ли ее кто-либо внизу и в какую сторону они пойдут.

Ее никто не ждал – это он увидел. Он смотрел, как она поспешно переходит улицу и поворачивает направо, направляясь к центральному проспекту. Она шла быстро, почти бежала, и, если бы не одежда, люди, подумал он, увидели бы то, что только что видел он сам в коридоре у них дома.

Лежа в постели, он не мог уснуть. Так он дождался момента, когда поздно ночью заскрипела входная дверь и в коридоре послышались шаги матери. Затем раздался шум воды в унитазе, снова звякнула дверная цепочка, и потом наступила тишина. Только тогда он понял, что все это время терзался страхом, завистью и обидой. И чем-то еще. Чем – он не знал.

Наконец он уснул. Ему снилось, что он не спит, а наоборот – встает и идет по коридору, входит в комнату матери и, откинув одеяло, ложится рядом с ней. Она не кажется ему ни испуганной, ни удивленной, но лицо ее безмолвно умоляет его отказаться от того, что он собирается сделать, словно она уже давно знает о том, что именно он собирается сделать, – знает это с самого начала. В то же время он видел и ощущал, что на самом деле она хочет того же, что и он, и так же, как и он, знает, что это противоестественно и запретно. «Не бойся, – сказал он ей во сне, – не бойся. Я сумею сделать это еще лучше, чем папа». И тогда она обняла его, а он со смесью стыда, вины и дикого желания вошел в нее – резко и грубо. На ее лице выражение мольбы и стыда медленно уступало место ласковой, расслабленной улыбке…

Он проснулся мокрый, испуганный и разочарованный тем, что все это оказалось сном. «А что было бы, – спросил он себя, – если бы я сейчас встал и пошел к ней?»

Утром, сидя за обеденным столом, он внимательно всматривался в лицо матери. Он хотел забыть свой сон, но знал, что никогда ничего не забудет – ни сон, ни утреннюю явь.