Андре потупилась, краснея. При всем желании она не одобряла странной теории своего отца.

– Скажите, а в монастыре мадмуазель тоже этому учили? – со смехом спросил Джузеппе Бальзамо у барона. – Это также предписывалось воспитанием, которое давали ей монахини?

– Сударь! – отвечал барон. – Я имею честь излагать свои собственные идеи, как вы, должно быть, уже могли заметить.

Бальзамо поклонился в знак того, что всецело согласен с бароном.

– Да нет, – продолжал тот, – я далек от того, чтобы повторять вслед за теми отцами семейства, которые говорят своим дочерям-«Будь осмотрительной, непоколебимой, слепой, гордись своей честью, деликатностью, холодностью…» Глупцы! Они ведут борцов на ристалище, совершенно обезоружив их перед схваткой с противником, вооруженным до зубов. Нет, черт возьми! Не бывать тому, хоть Андре и воспитывается в такой дыре, как Таверне. Бальзамо счел своим долгом из вежливости изобразить на лице несогласие.

– Да ладно уж, – махнул рукой барон, словно отвечая на возражения Бальзамо. – Я-то знаю, чего стоит Таверне. Но как бы там ни было, как мы ни далеки от блеска Версаля, моя дочь узнает свет, который я сам так хорошо знал когда-то. Если ей суждено когда-нибудь войти в высшее общество, я постараюсь вооружить ее согласно своему опыту и сообразно воспоминаниям… Однако я должен признать, сударь, что монастырь сильно ей напортил Моя дочь – надо же такому случиться! – дочь моя оказалась благодарной воспитанницей, взявшей все лучшее у монахинь и почитающей Священное писание. Тысяча чертей! Согласитесь, барон, что это большое несчастье!

– Мадмуазель – сущий ангел, – отвечал Бальзамо, – по правде говоря, меня ничуть не удивляет все, что вы рассказываете.

Андре кивнула гостю в знак признательности и симпатии, затем села на место, которое указал ей глазами отец.

– Садитесь, барон, – пригласил Таверне путешественника, – если голодны – покушайте. Это отвратительное рагу состряпал скотина Ла Бри.

– Куропатки! И вы называете это отвратительным рагу? – с улыбкой переспросил гость. – Да вы просто несправедливы! Куропатки в мае! Они, должно быть, из ваших лесов?

– Мои леса… Все, что у меня было – должен признаться, батюшка оставил мне неплохое состояние – так вот, все, что у меня было, давно уже продано, съедено и переварено! О Господи, да нет, благодаренье Богу, у меня и клочка земли не осталось. Это все бездельник Жильбер: он украл – уж не знаю, где, – ружье, немного пороху да свинца, теперь тайком охотится на землях моих соседей. А ведь он способен только валяться с книжкой и мечтать… Угодит на галеры, а я ни за что не буду вмешиваться, я жду не дождусь, когда от него избавлюсь. Правда, Андре любит дичь, только поэтому я и терплю этого бездельника.

Бальзамо пристально всматривался в лицо прекрасной Андре, но не заметил и тени смущения.

Он занял место между бароном и его дочерью, она стала ухаживать за ним, нимало не смущаясь скудостью стола, состоявшего из дичи, подстреленной Жильбером, приготовленной мэтром Ла Бри и возмутившей барона.

Бедняга Ла Бри не пропускал ни единой похвалы путешественника в свой адрес. Он переменял тарелки с сокрушенным видом, сменявшимся мало-помалу торжествующим выражением по мере того, как Бальзаме расхваливал приправы.

– Да он даже не посолил это дрянное рагу! – вскричал барон, обглодав пару крылышек, которые дочь положила ему на тарелку вместе с плававшей в жиру капустой.

– Андре! Передайте солонку господину барону! Андре послушно протянула руку с необычайной грациозностью.

– Обратите внимание на мою солонку, прошу вас, раз уж она попала к вам в руки, барон. Восхитительная солонка, вы сразу оценили ее по достоинству. Рассмотрите ее повнимательней, она выполнена знаменитым Лукасом по заказу члена Генерального Совета французского банка. Вы видите на ней сатиров и вакханок, это несколько вольно, но премило.

Только тогда Бальзамо отметил, что, несмотря на тонкое изящное исполнение, изображенная на солонке сцена была не просто вольна, но скорее непристойна. Он был восхищен спокойным безразличием Андре, – подчиняясь приказанию отца, она подала путешественнику солонку, не моргнув глазом, и невозмутимо продолжала ужин.

Однако барон, как видно, стремился хотя бы поцарапать лак невинности, свойственной его дочери. Он продолжал подробно расписывать прелести серебряной безделушки, несмотря на усилия Бальзамо переменить тему разговора.

– Ах да, кушайте, кушайте, барон! – воскликнул Таверне. – Должен предупредить вас, что, кроме этого блюда, ничего нет. Вы, может быть, думаете, что принесут еще жаркое или вас ждут закуски – не обольщайтесь, не то будете сильно разочарованы.

– Прошу прощения, сударь, – произнесла Андре со свойственной ей холодностью, – надеюсь, Николь правильно меня поняла, – она, должно быть, уже начала готовить десерт по моему рецепту.

– Рецепт? Вы дали кулинарный рецепт Николь Леге, вашей камеристке? Ваша камеристка занимается стряпней? Не хватало только, чтобы вы сами начали стряпать! Разве герцогиня де Шатору или маркиза де Помпадур готовили еду? Напротив, король подавал им омлеты собственного приготовления… Господи Боже! Что я вижу: в моем доме женщины на кухне! Барон, извините мою дочь, умоляю вас!

– Да ведь надо же что-то есть, отец! – спокойно возразила Андре. – Леге, милочка, – продолжала она громким голосом, – готово?

– Да, госпожа, – отвечала девушка, внося блюдо, распространявшее изумительный аромат.

– Я знаю, кто ни за что на свете не притронется к этому! – вскричал взбешенный Таверне, швырнув на пол тарелку.

– Может быть, вы, сударь, попробуете? – холодно произнесла Андре.

Затем она обратилась к отцу:

– Вам хорошо известно, сударь, что у вас осталось всего семнадцать тарелок этого сервиза, который мне завещала матушка.

С этими словами она разрезала на куски дымившийся пирог, который подала к столу хорошенькая камеристка.

Наблюдательный ум Джузеппе Бальзамо замечал малейший недостаток в жизни странных обитателей замка, затерявшегося в одном из уголков Лотарингии.

Одна история с солонкой столько ему поведала о характере барона де Таверне! Призвав на помощь всю свою проницательность, он следил за выражением лица Андре в тот самый момент, когда она кончиком ножа провела по серебряным фигуркам, словно замершим после одной из ночных оргий регента, по окончании которых Каниллаку вменялось в обязанности гасить свечи.

То ли из любопытства, то ли под влиянием других чувств, Бальзамо наблюдал за Андре с такой настойчивостью, что несколько раз в течение по меньшей мере десяти минут взгляды их встретились. Сначала чистая целомудренная девушка выдержала его необычный взгляд без тени смущения. Однако путешественник смотрел все пристальнее. В то время, как барон кончиком ножа кромсал шедевр, приготовленный камеристкой, Андре почувствовала легкое нетерпение, заставившее ее слегка покраснеть, а затем это нетерпение охватило все ее существо. Скоро она смутилась под странным взглядом Бальзамо, попыталась выдержать его, в свою очередь устремив на него свои огромные ясные глаза. Но скоро она вынуждена была сдаться, ее веки тяжело опустились под гипнотическим влиянием горящего взора путешественника. Теперь она лишь изредка и со страхом взглядывала на него.

Пока шла молчаливая борьба между девушкой и таинственным незнакомцем, барон изрыгал проклятья, хохотал и бранился, как настоящий деревенский сеньор. Он набрасывался на Ла Бри всякий раз, как тот оказывался к своему несчастью поблизости от хозяина, когда нервное напряжение барона достигало апогея и ему необходимо было кого-нибудь ущипнуть.

Очевидно, он собирался накинуться и на Николь, как вдруг взгляд барона упал на ее руки.

Барон был большим ценителем женской красоты, ради нее он наделал столько глупостей в молодые годы!

– Взгляните-ка, – произнес он, – до чего хороши пальчики у этой мерзавки. Как удлинен ноготок, он вот-вот закруглится, это был бы верх совершенства.., если бы не надо было этим ручкам колоть дрова, откупоривать бутылки, чистить кастрюли – все это источило коготки, ведь у вас, мадмуазель Николь, на пальчиках настоящие коготки…