Второй способ – разнообразные метафоры, подчеркивающие физиологический базис языковой способности, представление о языке как ментальном органе человека. Так, полемизируя с интеракционистами, для которых главным фактором при освоении языка является взаимодействие с внешней природной и социокультурной средой, он находит в их позиции прямую аналогию абсурдному утверждению, что развитие эмбриона определяется его взаимодействием c внешним окружением (Chomsky 2000, p. 101).

Третий аргумент звучит весьма неожиданно и обращает нас к обсуждаемому в предыдущем пункте высказыванию Декарта. Хомский утверждает, что можно сделать компьютерную программу, которая выстраивала бы подробный путь от глубинных структур к заданным поверхностным структурам в соответствии с принципами генеративной грамматики, эксплицировав таким образом в каждом конкретном случае работу языкового модуля в человеке. Однако, даже если предположить наличие соответствующей компьютерной программы (возможность конкретной реализации данной идеи вызывает большие сомнения), восстановление указанной цепочки не будет означать описания процесса реального развития языка[46]. Здесь мы опять сталкиваемся с ситуацией подмены живого человека созданным в рамках определенной теории идеальным конструктом.

4. С такого рода подменой связан и еще один, часто адресуемый Хомскому упрек в том, что он выстраивает естественный язык по модели формального, создавая его из «пустых», не наполненных никаким содержанием элементов, преобразующихся по формальным законам. Нужно отметить, что и здесь ситуация оказывается двойственной. С одной стороны, Хомский неоднократно подчеркивает, как уже отмечалось выше, что естественный язык представляет собой уникальную структуру и не имеет никаких аналогов среди формальных языков. Более того, важнейшим элементом «языкового модуля» человека наряду с вычислительной системой является лексикон, несущий определенную семантическую информацию, так что базовые элементы естественного языка нельзя считать пустыми. Тем не менее, приведенные выше отсылки американского лингвиста к компьютерным программам, адекватно моделирующим языковую способность, равно как и сам используемый им инструментарий, дают возможность трактовать естественный язык в его модели как особую формальную систему, пусть и отличающуюся кардинально от других формальных систем.

5. В заключение следует акцентировать внимание на еще одном элементе полемики, объединив при этом два сюжета: автономию языковой системы как когнитивного модуля человека и автономию синтаксиса в рамках языковой системы. Оставляя в стороне вопрос о широко обсуждаемой в рамках когнитивной грамматики семантической нагрузке синтаксических конструкций и ключевой здесь ответ Хомского о поверхностных эффектах, которые находятся вне поля его интересов[47], я бы хотел остановиться на крайне показательной дискуссии Хомского и Пиаже, касающейся автономии языковой системы. Частично соглашаясь с утверждением Хомского о независимости синтаксиса, Пиаже говорит, что использование гипотезы врожденности для его обоснования является слишком сильным и плохо верифицируемым тезисом и что существуют более простые способы объяснения этого факта, отсылающие к социальному опыту ребенка в раннем детстве. Так, ребенок оказывается в состоянии разделять содержание и структуру, т. е. «семантику» и «синтаксис» в ежедневно осуществляемых действиях (например, осознавать, что открывание коробки и открывание рта или раскрытие сжатой в кулак ладони обладают структурной общностью[48]), так что важным элементом в осознании относительной автономии синтаксиса и отделении синтаксических конструкций от их наполнения является перцептивный и проприоцептивный опыт человека. Хомский возражает на это следующим образом. В такой ситуации, по его мнению, одним из путей проверки гипотезы Пиаже о влиянии сенсомоторного интеллекта на освоение языка становится экспериментальное исследование процесса овладения языком детьми с остро выраженными формами моторной и перцептивной недостаточности (больными церебральным параличом, например). Он не знаком с такими исследованиями, но, насколько он знает, слепые дети осваивают язык при прочих равных условиях даже быстрее, чем зрячие (Lust, Foley 2004, p. 95). Следовало бы ожидать, что в силу важности такого рода исследований для подтверждения его теории Хомский обратится в своих работах к подробному их анализу, но ничего подобного не происходит. Более того, экспериментальные исследования освоения языка слепыми детьми показывают, что реальная картина крайне сложна, что такие дети испытывают изначальные трудности в освоении языка по сравнению со зрячими сверстниками, которые преодолеваются затем за счет различных компенсаторных механизмов (Mills 1983; Pérez-Pereira, Conti-Ramsden 1999). Результатом становится присущий им особый тип языкового сознания, характеризующегося целостным, образным (т. е. предполагающим бо1льшую эмоциональную окраску и менее четкую логическую структуру) восприятием в отличие от аналитического владения языком, более характерного для зрячих детей (Pérez-Pereira, Conti-Ramsden 1999, p. 134). Такая образность вполне укладывается в гипотезу Пиаже и противоречит базовым установкам теории Хомского.

Приведенный пример наглядно демонстрирует, кажется, методологические установки Хомского и специфику его взаимоотношений с экспериментальной традицией.

Завершая данную главу, хотелось бы еще раз отметить, что, хотя Хомский и не занимался семантикой вплотную, влияние его базовых методологических установок и мировоззренческих постулатов (обращение к рационалистической традиции XVII–XVIII веков, формальное описание языка, сводящее его к небольшому набору универсальных правил, независимость языковой системы от социокультурного контекста и т. д.) на дальнейшее развитие семантики огромно. Тому, как конкретно оно проявляется в претендующих на универсальность семантических теориях и что нового появляется в них, посвящена вторая глава.

Прежде всего, следует заметить, что в данной главе мы будем иметь дело с теориями, которые условно можно назвать фундаментальными[49]. В лексической семантике, как, впрочем, и в любой другой области науки, существует значительное число моделей ad hoc, более или менее успешно обслуживающих практические нужды исследователей в определенной локальной ситуации. Эти модели не претендуют на фундаментальность, их цель состоит в решении конкретных практических задач. Наряду с этим в областях знания, вышедших на уровень «нормальной науки» (Т. Кун), есть один или несколько фундаментальных теоретических алгоритмов, задающих базовую парадигму для описания всех явлений в данной области, выступающих в ее рамках как универсальные объяснительные модели. В классической механике, например, эту функцию выполняют законы Ньютона, включая закон всемирного тяготения, в классической электродинамике – уравнения Максвелла. Мы остановимся в данной главе именно на таких теориях в области лексической семантики, которые претендуют на фундаментальность, исходя при этом из модели языка как автономной системы. В качестве таких теорий мы рассмотрим две: NSM (natural semantic metalanguage) – концепцию Анны Вежбицкой и модель «Смысл⇔Текст» Мельчука – Апресяна – Жолковского[50].

Идея естественного семантического метаязыка как основы для универсального семантического описания была предложена Вежбицкой в начале 70‐х (в 90‐е годы к разработке теории активно подключился Кл. Годдард). В это время основные работы, в которых описывался мировоззренческий базис и методология генеративной грамматики, были уже опубликованы, и, несмотря на критику Вежбицкой позиции Хомского[51], ее онтологические постулаты оказываются весьма близкими его установкам[52].