П. Шрёдер, близкий по своим научным воззрениям к «английской школе», обращаясь к мирополитическим реалиям XIX – начала XX в., указывал на то, что в основе баланса сил лежали институты, нормы и международно-правовые практики. Он выделял три условия, при которых баланс сил успешно работал на разных этапах развития Венской системы: гегемония (размежевание сфер влияния великих держав на региональном уровне), «европейский концерт» (общее понимание великими державами принципов международного взаимодействия) и союзы великих держав как инструмент сдерживания и управления[20]. Примечательно, что в своих более ранних работах Шрёдер противопоставлял понятия баланса сил и европейского равновесия[21]. Исследовав дипломатические документы той эпохи, американский историк пришел к выводу, что руководители европейской дипломатии мыслили, прежде всего, категориями политического равновесия, в понимании которого отразились все грани международной жизни: равное распределение мощи между различными центрами сил, стабильность и мир, борьба за власть и влияние в соответствии с государственными интересами, верховенство закона и гарантия прав. Более того, по мнению Шрёдера, перерождение политического равновесия в баланс сил вело к расшатыванию международной системы и возникновению большой войны. Ведь демонстрируемая великими державами озабоченность проблемой достижения военно-политического превосходства как способа удержания выгодного для себя баланса сил начинала превалировать над институциональными тенденциями к компромиссам и сотрудничеству.
Столь различное видение баланса сил, на первый взгляд, является иллюстрацией того, что английский исследователь Я. Кларк именовал противостоянием «кантианской традиции оптимизма» и «руссоистской традиции отчаяния» в представлениях о факторах трансформации международных отношений[22]. Но думается, эти подходы не столь антагонистичны, а скорее следует говорить об их дихотомии: они фиксируют разнонаправленные тенденции, которые формировали международно-политический ландшафт в начале XX в.
Обозначенные теоретические дискуссии позволяют сформулировать ряд рабочих методологических положений относительно понятий «баланс сил» и «политическое равновесие», которыми мы будем оперировать по ходу исследования. Так, политики и дипломаты рубежа XIX–XX вв. действительно воспринимали международные отношения как саморегулирующуюся систему, дающую пространство для внешнеполитического маневрирования, а значит, обладающую определенным запасом жизнеустойчивости. Баланс сил выступал как механизм этой саморегуляции. Что касается европейского равновесия, то оно являлось некой идеальной моделью, которая опиралась на предшествовавший положительный опыт взаимодействия великих держав и их готовность урегулировать существующие противоречия. Подтверждение тому – в целом «мирный» раздел колониальной периферии европейскими державами, а также довольно успешная практика созыва международных конференций, призванных решать наиболее острые вопросы международной повестки дня: достаточно вспомнить Берлинский конгресс 1878 г., не говоря уже о более ранних примерах – Венском конгрессе 1815 г. и последовавших за ним саммитах. Позже мы увидим стремление великих держав реанимировать этот опыт в контексте балканских перипетий начала XX в.: попытка выработки македонской программы реформ, проведение совещания послов в Лондоне для решения территориально-политических вопросов, поставленных Первой балканской войной. Однако у каждой из великих держав было свое представление о равновесии как наиболее оптимальном состоянии международной среды для реализации своего внешнеполитического курса или же необходимости «адаптации» равновесия для этих целей.
Еще одна важная теоретическая проблема, которая возникает в контексте взаимоотношений великих держав на Балканах, – это региональное измерение функционирования военно-политических союзов.
В связи со столетней годовщиной Первой мировой войны увидел свет ряд статей, в которых американские политологи экстраполировали конфликтное взаимодействие Афин и Спарты в V в. до н. э. на реалии начала XX в.[23] Эти дискуссии и излишняя схематизация событий американскими коллегами (Г. Эллисон, Ч. Мэйер) побудили нас на конкретно-историческом материале поэкспериментировать с концептом «Фукидидовой ловушки», чтобы понять его теоретический и исследовательский потенциал.
Описанный Фукидидом более 2,5 тыс. лет назад алгоритм возникновения большой войны между великими державами не теряет своей актуальности и по сей день. Локальное противостояние Коринфа и Керкиры из-за статуса Эпидамна (каждая из сторон считала его своей колонией) сопровождалось вмешательством двух лидеров эллинского мира – Афин и Спарты. Фукидид, за которым закрепилась слава не только первого профессионального историка, но и предтечи политического реализма, в своем труде по истории Пелопонесской войны обозначил такие базовые категории международных отношений, как соперничество великих держав (полисов) за гегемонию и проблема перераспределения мощи на международной арене, военно-политические союзы и механизмы их функционирования, трансформация регионального конфликта в мировой (в случае с Грецией V в. до н. э. общеэллинский)[24]. Таким образом, вражда между Афинами и Спартой, находившимися во главе соответствующих союзов полисов, кажется универсальной аналитической матрицей, которая может быть применима к разным историческим эпохам.
Военно-политические объединения Древней Эллады классического периода – Пелопоннесский союз и Делосский морской союз, трансформировавшийся к 454 г. до н. э. в Афинскую морскую державу, – скорее служили прообразом НАТО и ОВД (блоков, сложившихся после Второй мировой войны), нежели Тройственного союза и Антанты. Возникшие как ответ на угрозу, исходившую от могущественной Персидской империи, древнегреческие симмахии (союзы) постепенно эволюционировали, превратившись в доминанту межэллинских взаимодействий. Полисы увязывали достижение своих внешнеполитических целей с поддержкой того или иного союза, частью которого они являлись. Спарта и Афины были безусловными гегемонами, «полюсами» силы греческого мира: именно они определяли структуру симмахий и принципы военно-политического и экономического сотрудничества между его членами, что коренным образом отличалось от роли Германии и Великобритании в рамках Драйбунда и Антанты. Две последние группировки держав сформировались в эпоху, не испытавшую общеевропейских потрясений[25], и скорее являли собой новый механизм поддержания баланса сил на континенте вместо отходившего в прошлое «европейского концерта». Австро-германо-итальянский союз и франко-русский альянс носили оборонительный характер и уравновешивали мощь друг друга на европейской политической сцене. В этом контексте принципиальным фактором, от которого зависел баланс сил, была Великобритания, последовательно проводившая политику «блестящей изоляции». Взятый Германией курс на завоевание «своего места под солнцем» при Вильгельме II привел к деформации существовавшей международной системы, которая не могла в себе одновременно совмещать Pax Britannica и Weltmacht Германии. Стремясь вернуться к «эластичному» равновесию XIX в., британские правящие круги сочли целесообразным упорядочить свои противоречия на колониальной периферии с Францией и Россией, заключив с ними соответствующие соглашения в 1904 и 1907 гг., ознаменовавшие окончание многолетней вражды и открывшие эру «Сердечного согласия» (Антанта). Поскольку жизненно важные интересы участников Тройственного союза (Австро-Венгрия) и Антанты (Россия) концентрировались на Балканах, то их межблоковое противостояние проецировалось на этот региональный уровень.
