Выхожу на улицу в непроглядную тьму. Город засыпан снегом, по краям тротуара сугробы выше моего роста. На улице пусто, но я иду, иду в школу!

Замерзаю мгновенно, я ведь вышла из нетопленой комнаты. И ноги в ботинках замерзают, и руки в носках вместо перчаток. Потом холод забирается под пальто, и внутри у меня всё начинает дрожать.

В школьном дворе пусто, входная дверь заперта. Кладу портфель на ступеньку, сажусь на него и жду, когда откроют школу. Я не знаю, сколько проходит времени, просто сижу и жду.

Но вот послышались шаги за воротами школы, ещё и ещё, это люди пошли на работу. И приходит дядя Миша, сторож, он же дворник и главное лицо после директора – столяр, слесарь, истопник, в общем, мужчина в доме, где остальные – женщины. Одна нога у него деревянная, и он прибил к ней кусок валенка, чтобы не стучать, когда идут занятия.

– Ты что здесь делаешь?

– Жду, когда будет утро.

– Пойдём в школу, ты же совсем замёрзла! Послушай, как тебя мама отпустила в ночь?

– Мама на работе. Мне показалось, что уже утро.

Сижу в зале, пока он чистит снег во дворе, а потом хожу за ним хвостиком, пока он топит высокие печки-голландки. Считается, стоит их протопить, они потом долго-долго отдают тепло.

Так не хватает тепла! К середине уроков об их чёрные бока нельзя даже погреть руки. Но сейчас дядя Миша подкладывает полешки в алую глубину, огонь трещит весело, и я подставляю ему лицо и ладони. А школа постепенно заполняется, я забираю портфель и сажусь в свой дальний угол.

Я нашла этого котёнка у решётки в заброшенный подвал. Он подошёл и потёрся боком о мою ногу, худой и облезлый, с красными глазами. Я погладила его. Он дрожал, и сразу под кожей у него начинались рёбрышки. Как можно было оставить его на улице! Когда мы с Вовкой сидели на кровати под старыми пальто, он сворачивался между нами, громко мурлыкал, и всем нам было теплее.

Мы назвали его Марсом, Марсиком. Понятия не имели, что это бог войны! Разве бы мы назвали его в честь этого жестокого бога!

Да и назвать-то его в честь бога войны можно было только в насмешку – маленького, худого, дрожащего, с хвостом, как у мышонка.

Бумага из шифоньера кончилась, из письменного стола тоже. Но я по неумению оставляла слишком большое расстояние между строчками и теперь пишу в них снова.

Из чего только не сшивают тетрадки у нас в классе! Обёрточная бумага, титульные листы книг, даже поля старых газет.

Прихожу из школы, сажусь за уроки. Вовка забирается на стол рядом со мной и просит:

– Начни с математики!

Я решаю примеры по арифметике, отдаю ему задачник, и он старательно выводит на обрывках газеты: 3+2=5; 6–4=2. Цифры он знает все, только хвостик у пятёрки смотрит в другую сторону, и двойку он пишет наоборот. Но результат счёта неизменно правильный.

Потом мы едим то, что оставила мама, пшённый суп или крошечные кровяные биточки. Едим холодное, печку мама затопит только вечером.

Она придёт поздно, когда будет темно, когда уже долго будет темно. Забираемся в кровать, закутываемся, Марсик устраивается поудобней, и мы сидим тихо-тихо и ждём маму.

Но вот шаги по лестнице. Мама! Мама пришла!

Она приходит усталая, только покормить нас, и опять пешком через весь город. Но сейчас наше с Вовкой существование наполняется счастьем.

– Как вы тут, галчата?

– Мы хорошо! Мы очень хорошо!

Нам и вправду очень хорошо, мы уже забыли, как нам было плохо одним всего пять минут назад.

– Сейчас растопим печку и будем варить суп.

Сырые дрова не хотят разгораться, но мы ждём терпеливо, мама может всё! Печка запылает, в комнате станет тепло и уютно, тени от горячего воздуха закачаются на стенах, потянутся к потолку. А в кастрюле закипит вода для супа. Ещё немного, и он будет готов, горячий, жидкий, правда, но горячий пшённый суп! Мы съедим его до донышка.

Наконец дрова разгорелись. Возле печки мама кладёт ещё охапку, чтобы подсохли, и полешки, что лежат ближе к огню, отогреваются и шипят.

– Мама, скоро сварится? – спрашивает Вовка.

Мы вместе с Марсиком выбрались из кровати, подсели ближе к печке и ждём суп.

– Через час, – отвечает мама и смотрит на меня.

Я знаю, суп сварится раньше, это она нарочно, чтобы Вовке было легче ждать. Он сидит на полешке, маленький и такой серьёзный в свои четыре года, что маме больно на него смотреть.

– Ещё долго? – спрашивает Вовик.

А я молчу. Я большая, мне надо терпеливо ждать, и только.

– Ещё сорок пять минут. Сейчас попробую… Готово!

– Готово! – заливается Вовка тихим смехом.

Потом она укрывает нас, закладывает печку штыбом, угольной пылью, чтобы тлела потихоньку, и уходит. Мы засыпаем в тепле, раньше, чем успеваем проголодаться, а печка остыть.

Но утром снег перед дверью в коридор, очень холодно, и не хочется вставать. Я лежу и прислушиваюсь к звукам на улице. Вот заскрипел снег, сосед из флигеля идёт на работу, когда мне нужно подниматься. Вот хлопнула дверь в соседнем дворе, значит, надо спешить. Собираюсь быстро-быстро, укрываю Вовика, чтобы ещё поспал, и бегу в школу.

Зима всё длится и длится, самая долгая в моей жизни, самая лютая зима. У меня болят руки и ноги, не могу надеть ботинки, завязать шнурки, каждый шаг отдаёт болью. Вовка застёгивает мне пуговицы. Маме не говорим, чтобы не волновалась, и она не замечает ничего. Замечает Полина Павловна:

– Ты странно держишь ручку.

– Мне больно.

Идём к школьному врачу. Она снимает с меня ботинки и чулки, трогает пальцы на руках и ногах и хмурится.

– Да… Комнатное обморожение второй степени.

– Комнатное? – удивляется Полина Павловна. – Как это может быть?

– Сейчас всё может быть.

Мне смазывают руки и ноги какой-то мазью, перебинтовывают, и каждый день я хожу на перевязки. Боль уменьшается, но от меня, наверно, за квартал несёт этой мазью. Никто, никто не хочет сидеть со мной рядом, никто не хочет стоять возле меня у печки, меня просто отталкивают, это хуже, чем боль! Только Вовка и терпит меня, только он и терпит.

Мы не выходим на улицу, и мир сужается до холодной комнаты с большой кроватью без простыни и наволочки, со старыми пальто вместо одеяла, до Вовки и Марсика и в редкие счастливые часы – до мамы.

Не знаю, что стало бы со мной, но неожиданно для себя я открываю новую планету – книги.

За физкультурным залом, огромным и нетопленым, заваленным отсыревшими матами и сломанными брусьями, есть лестничка в школьную библиотеку. Я хожу туда каждый день.

– Неужели прочла? Разве можно так глотать книги! Что ты могла запомнить?

– Всё запомнила, честное слово, дайте мне что-нибудь ещё!

– Пойди сама поищи на полках.

Это лучшее время дня, хожу вдоль полок, трогаю корешки книг. Про меня забыли, надеюсь я тайно, и можно не торопиться.

На тонкие книги не обращаю ни малейшего внимания, только толстые и потрёпанные. Их множество, почти все мне рано читать, через несколько лет я буду перечитывать их, открывая заново.

Но когда это будет! А сейчас иду домой, и книга в портфеле толстая и тяжёлая.

– Принесла? – спрашивает Вовка с порога.

– Принесла, Жюль Верн, «80 000 километров под водой».

– Ура!

Быстро делаю уроки, слишком быстро и небрежно. Мы усаживаемся на кровать, подтыкаем пальто со всех сторон, и Марсик тут как тут, мостится между нами и мурлычет.

И всё забыто – голод, холод, мои руки, от которых так противно пахнет. Читаю вслух, а Вовка слушает и переворачивает страницы. Назавтра мы дружно решаем, что уроки лучше потом. А зима всё длится и длится, самая долгая, самая лютая в моей жизни зима.

Вода у нас во дворе напротив. Я чуть выше ведра, поэтому путешествие за водой для меня целое событие. Вниз по лестнице, покрытой льдом и звенящей от мороза, до ворот, а двор у нас покатый и тоже заледенелый. Потом через дорогу и в дальний угол большого двора.