Давешний полковник сидит за столом и просматривает пухлую папку с моим делом. Отрывает взгляд от документов и смотрит на меня.
– Итак, товарищ Брежнев, следствие по вашему делу практически завершено. Имеете ли что ещё добавить? Может, что ещё вспомнили?
– Добавить я могу много чего ещё, только на общую картину эти воспоминания не повлияют.
– Ну что ж, нет – так нет.
Закрывает папку и нажимает на кнопку вызова конвоя.
Ну вот сейчас ворвётся конвой, отхреначит меня начищенными до блеска хромовыми сапогами и потащит в настоящую камеру. Или сразу в расстрельный подвал?
В кабинет заходит сержант-конвойный, и прокурор меня удивляет:
– Тюрин, собери вещи товарища генерала и в приёмную их к Прокурору принеси.
– Есть, товарищ полковник.
Сержант выходит. Чёй-то непонятно.
– Пойдёмте, товарищ генерал.
Опять идём по коридорам. Высокая дубовая дверь. На ней табличка – «Приёмная». За дверью, вот неожиданность, действительно обширная приёмная. За большим столом с телефонами и пишущей машинкой сидит симпатичная девушка в форме младшего лейтенанта юстиции. Здоровается с полковником. Снимает трубку одного из телефонов.
– Пришли, товарищ генерал, – это она в трубку, и потом уже нам кивает: – Проходите, вас ждут.
Справа от стола двустворчатые двери, обитые кожзаменителем и с начищенной до блеска медной табличкой – «Прокурор СССР. Ген-майор Виктор Михайлович Бочков». Меня уже большими чинами не удивишь, но приятно, чёрт возьми, сам Прокурор Союза моим делом занимается.
Заходим. Полковник – первым, я – за ним. Во главе большого Т-образного стола сидит симпатичный, лет сорока генерал с добрыми, слегка прищуренными глазами. Полковник почему-то становится вполоборота к генералу, принимает строевую стойку и начинает докладывать:
– Товарищ…
Поворачиваю голову вправо, к окну, и чуть не роняю челюсть. У закрытого белыми французскими шторами окна присел на подоконник Верховный Главнокомандующий.
Сталин взмахом руки останавливает доклад полковника:
– Вы всё уже закончили?
– Так точно, товарищ Верховный Главнокомандующий.
Сталин протягивает руку за папкой с моим делом.
– Спасибо, товарищ полковник, вы пока свободны.
Полковник выходит из кабинета, а Сталин несколько секунд рассматривает меня, потом начинает листать дело. Читает быстро, по диагонали. Что-то перечитывает, что-то пролистывает, не глядя. Пять минут тишины. Наконец Верховный опять поднимает взгляд на меня. Пауза. Вздох.
– Что скажете, товарищ Брежнев?
От сердца отлегло. Раз товарищем назвал, значит, ещё повоюем.
– Простите меня, товарищ Верховный Главнокомандующий.
– За что?
– За то, что мои действия отрывают руководство страны от других дел.
Сталин переглядывается с Бочковым, хмыкает и тихо МОЛВИТ:
– Наглец.
Стою. Молчу.
– Генерал, у вас голова не кружится? От успехов? – это Сталин произносит, уже пристально вглядываясь в меня.
– Никак нет, товарищ Верховный Главнокомандующий, не кружится.
– А откуда ж тогда эта папка появилась? – Сталин делает шаг к столу кладёт на него папку и прихлопывает её сверху ладонью.
– Думаю, что те, кто… – пытаюсь подобрать слово. – Те, кто доложил о моих действиях, не имеют представления о том, что и как происходит на фронте и за линией фронта, – вроде политкорректно получилось.
– Не имеют? – слегка повышает тон Иосиф Виссарионович. – Я вот не раз сталкивался со случаями, когда командиры отдавали приказ расстрелять врагов. Но чтобы зараз, без суда, расстрелять полторы тысячи? Да ещё и чтобы генерал лично командовал-расстреливал – такое впервые… – и тут же без перехода: – Вам нравится расстреливать, генерал?
– Никак нет, това…
– Так объясните нам свои действия.
Ага, уже раз пять объяснял. Хотите послушать ещё раз? Да не проблема.
– Первое. Все расстрелянные – граждане СССР. Подавляющее число из них дезертировали из Красной Армии, остальные скрылись от мобилизации. Все добровольно пошли на службу к немцам. В документах, захваченных нами у их командования, есть отметки в их личных делах о том, что все они принесли личную присягу Гитлеру и считаются зачисленными в ряды СС. Вывод однозначный – предатели. Второе. Сообщить трибуналу фронта о пленении этих предателей возможность была. Но тогда надо было бы отправлять все документы по этому делу в штаб фронта. Пока оформим всё на месте, пока самолёт в штаб фронта слетает, пока в трибунале всю эту кипу бумаг просмотрят-рассмотрят – сутки, а то и двое пройдут. В первые часы после пленения эти полицаи-эсэсовцы были растерянны и деморализованы, но, если бы им дать сутки на то, чтобы прийти в себя, они вполне могли и взбунтоваться. Третье. Практически все бойцы из постоянного состава бригады были задействованы в разведке, устройстве-подготовке засад и подготовке собственно обороны Риги. Выделить из их числа достаточное количество бойцов для охраны целого полка полицаев не представлялось возможным. Четвёртое. Гарнизон собственно города в тот момент состоял из только что освобождённых наших военнопленных. Подразделения из них только формировались. Боевой дух у этих бойцов был высок, но физически они все были очень истощены. Поэтому, если их использовать для охраны пленных, такая охрана должна была быть численностью не менее батальона. Отвлечь с обороны города целый батальон на охрану полицаев в то время, когда на Ригу наступал целый мехкорпус СС? А вдруг как раз этого батальона и не хватит, чтобы удержать немцев? А если этот полк полицаев-эсэсовцев взбунтуется в то время, когда немцы начнут штурм города? Кроме того, была велика вероятность, что наши бывшие военнопленные не сдержатся и устроят самосуд. Так что у меня не было другого выхода, – прерываюсь на отдышаться. – Разрешите обратиться к товарищу генерал-майору?
– Обращайтесь.
– Товарищ генерал-майор, – оборачиваюсь к Бочкову. – Какой приговор вынес бы трибунал фронта этим полицаям, если бы получил мой доклад по ним?
– Да, какой? – Сталин тоже смотрит на Прокурора Союза.
– Расстрел, однозначно расстрел, товарищ Сталин.
– Ну, вот. Оставить их у себя в тылу я не мог. Некем мне было их охранять. Возможности их переправить на Большую землю в то время у меня не было. Им всё равно был бы приговор – расстрел. Вот я и принял решение исходя из обстановки. Как-то так, товарищ Верховный Главнокомандующий.
– Но зачем лично было расстреливать?
– Убить человека, даже врага, даже в бою, в первый раз для большинства людей сложно. Расстрелять полторы тысячи зараз ещё сложнее. Даже если они враги-предатели. В общем, я не захотел загружать своих подчинённых. Сам принял решение, сам и исполнил. И лично я расстрелял только десятерых. Эти десять были отобраны из нескольких сотен полицаев-добровольцев, вызвавшихся расстрелять своих сослуживцев. Вот они из десяти пулемётов и расстреляли… А я уже потом этих пулемётчиков из немецкого автомата расстрелял.
– Чем загружать не захотел?
Ага, проговорился. Нет здесь пока такого оборота.
– Ответственностью и душевными терзаниями, – подумал и добавил: – Казнить предателя, я думаю, для большинства присутствующих тогда там не составляло бы труда и не вызвало бы каких-то душевных терзаний. Но полторы тысячи трупов, пусть даже и вражьих… На психику это давит весьма сильно.
– А ваша психика, генерал?
– Пока не подводила, – вон куда Виссарионович клонит, типа не маньяк ли я, – вы только не подумайте, что мне это было в радость. С большим удовольствием спихнул бы эту проблему на кого-нибудь постарше должностью, пусть решает и выносит приговор. Но не было там тогда никого из старших. А на подчинённых я не счёл возможным перекладывать.
– По этому вопросу – понятно. А по немецким военнопленным? Вы и в Ростове раненых немцев возвращали, и в Риге вернули их немецкому командованию. Это принципиальная позиция?
– В Ростове все раненые немцы были отправлены вовнутрь котла. Через две-три недели они всё равно оказались у нас в плену. А мы сэкономили ресурсы на их содержание и лечение, одновременно нагрузив этими проблемами командование окружённых войск противника. В Риге все раненые немцы прошли через медкомиссию. Отправлены были только инвалиды и тяжелораненые, по которым наши медики дали заключение, что они уже не смогут вернуться в строй. Пусть Гитлер лечит и содержит своих инвалидов. Все способные держать оружие и работоспособные пленные были переданы в НКВД после подхода к Риге 2-й танковой армии.
