И все-таки что-то изменилось. Взгляд.

Эзио больше не смотрел на меня с пренебрежением, в его глазах не было привычной пустоты. Но я так и не смогла нащупать на дне его льдин ответ, что же именно изменилось.

Может, я и привыкла к его равнодушию, но это не значит, что я не в силах разглядеть что-то новое. Блестящее. Азартное. А мысль о том, что причина этого блеска – я, возвышает меня на пьедестал. Нет. Все-таки хорошо, что я надела то самое платье и продефилировала в нем с гордо поднятой головой. Однако мне все же стоит притормозить свое воображение, чтобы потом вновь не разбиться о ничего не выражающий взгляд мужа. Ведь все вышеперечисленное не более, чем мои домыслы.

Разгуливая по коридорам, я останавливаюсь на лестнице, где висит один из портретов моей сестры.

Он напоминает мне о том, какой идеальной она была. Каждое ее движение было утонченным, наполнено грацией, будто она перышко, вечно парящее в воздухе.

Я даже вспоминаю, с каким восхищением отец каждый раз любовалась ей в домашней балетной студии. Однажды он спроектировал ее для нашей матери, но, когда она умерла, туда не ступала ни одна душа, пока Мэл не начала интересоваться балетом. Тут же моя задавленная совесть вспоминает, как я ревновала отца, потому что он мог часами смотреть на мою сестру, танцующую подобно сказачному лебедю. Мне же было чуждо подобное и скучно, балет не был тем, чего желала моя взбалмошная избалованная натура. И все же если это могло обеспечить внимание отца, я могла полюбить все, что угодно. Даже балет.

Конечно, я наивно полагала, что с легкостью освою столь непростое искусство. И каково же было мое разочарование, когда я поняла, как сильно ошибалась. Однажды я влезла в пуанты сестры, напичкав их изнутри ватой, чтобы подогнать по размеру, но в конечном счете все закончилось моим первым вывихом и папиным подшучиванием, что я картошка с грацией бегемота. Мне было лет восемь. Но я не была ни картошкой, ни бегемотом. Моя фигура была не хуже, и танцевать, как мне казалось, я могла не хуже Мэл.

Как грустно, что мне все это лишь казалось.

Зато моему упорству можно было лишь позавидовать. Правда, мне требовались тренировки. Много тренировок. Но самое худшее, что Мэл разоблачила мои ночные походы в балетную студию. Ох, в каком же я была бешенстве! Думала, выцарапаю глаза собственной сестре, лишь бы она не донесла на меня отцу, но я была слишком дурного мнения о ней, чего Мэл, разумеется, не заслуживала. Наверное, поэтому ее слова поддержки и любовь в малахитовых глазах заставили меня почувствовать себя самой настоящей восьмилетней стервой. Нет, в том возрасте я уже была настоящей сучкой. Только несмотря на мои глупые выходки и необоснованные обиды, Мэл любила меня и, чтобы мне не влетело от отца, сама взялась за мои тренировки.

Тогда мне стало так стыдно, что я расплакалась и позволила Мэл успокоить себя. Впервые мы слились в крепких объятьях. Конечно же слезы Мэл я осознала позже.

В тот день мое соперничество с родной сестрой впервые дало трещину, а после каждой новой тренировки казалось, что нет роднее душ, чем мы с ней. Это так сблизило нас, и я даже не успела осознать, как моя старшая сестра заменила мне все, чего мне когда-то не хватало. Именно она одарила меня материнской любовью и заботой. Мама ушла слишком рано, и я не успела ощутить сполна, каково это иметь обоих родителей. Боюсь представить, какой занозой я выросла бы без сестры…

Но моя неуклюжесть все испортила, и, какой бы стройной и спортивной я ни была, балет отказывался мне подчиняться. Так же, как и я ему. В конечном счете я стала постояльцем травмпункта, что конечно же добило терпение отца. Вскоре наш маленький мир с Мэл разбился, как снежный шарик, когда в конец разъяренный отец выбросил из дома все пуанты, пластинки и закрыл на замок студию, запретив Мэл даже думать о глупых танцах. С того дня я больше никогда не слышала в нашем доме классической музыки. А ведь она так мечтала попасть на большую сцену. Стать частью «Лебединого озера». Но все это осталось запертым в той же студии. Вместе с нашими воспоминаниями.

В тот день я слышала их ссору с отцом, а потом у Мэл началась депрессия, и ее улыбки, которые я так полюбила, тоже стали исчезать, пока мы обе не забыли о том, как хорошо нам было в той маленькой студии. А потом за ней пришел голубоглазый мужчина. Он был похож на бога. И со временем он стал им для меня. А заодно и новой причиной зависти к родной сестре…

Прикрываю глаза и делаю протяжный вздох, прежде чем перестать предаваться воспоминаниям у портрета сестры. Как многое я хотела бы изменить, как многое желала бы рассказать…

Под тягостные мысли я дохожу до восточного крыла, где пустует стеклянная шахматная доска с одинокими хрустальными фигурками. Тут же останавливаюсь, понимая, – что-то не так.

Перевожу взгляд на настенные часы и убеждаюсь, что Эзио нет на привычном месте. Он нарушил распорядок своего дня. А он никогда этого не делает. Каждый его день напоминает день гребаного сурка. Одно и то же. Строго и по расписанию. Будто он холодный робот с запрограммированными настройками на целую жизнь вперед.

Качаю головой, отказываясь думать об этом, и прохожу мимо шахмат, чтобы распахнуть двери на балкон. И, как только я делаю это, в поле моего зрения тут же попадает черная лошадь на берегу моря. В седле которой сидит мой муж.

У меня перехватывает дыхание.

Подхожу к перилам и облокачиваюсь, продолжая любоваться Эзио. И все-таки это очень странно. За все время, сколько здесь живу, я еще ни разу не видела его в седле. Я знала, что раньше у Эзио было много лошадей, целая конюшня, ведь они так нравились Мэл, но когда я переехала в его дом, обнаружила лишь пустые стойла…Конечно же, подобную тему я так и не рискнула обсудить с ним.

Но каково же было мое удивление, когда он купил этого коня. Более того, он купил его для девушки, которую однажды привез в этот дом и выхаживал ее, будто она была чем-то важным для него. Не знаю, как пережила это адское для меня время. Ведь помимо портретов сестры и равнодушия мужа, я изо дня в день наблюдала, как чертовски много он дарил ей своего внимания.

Тогда я просто сгорала заживо от ревности до несправедливости. Потому что ей доставалось все, что было недоступно мне. Вот так просто, появилась неизвестно откуда и забрала все, что было моим. Эзио даже завтракал в компании той незнакомки. Более того он позаботился о том, чтобы весь периметр оснастили пандусами для ее инвалидной коляски, чтобы она могла спокойно добираться до конюшни. Вот и что мне оставалось думать?

Я ненавидела ее, всей своей душой. И боялась, что когда она встанет на ноги, то завладеет моим мужем окончательно, ведь он прикладывал все усилия, чтобы девушка вернулась к жизни. Пару раз я ловила на себе ее взгляды, и меня до жути злило то, что я видела в них. Жалость.

Этой девушкой была Джиа де Сандро, с которой со временем мы сблизились, и врервые за всю жизнь у меня появилась подруга. Не картонная. Теперь я с теплотой вспоминаю нашу перепалку по пути в Нью-Йорк. Тогда я думала, Эзио решил убить меня таким образом, отправив вместе с ней гостить к отцу. Но он сделал то, что подарило мне кусочек счастливых воспоминаний.

Первая экскурсия, после которой мы напились в Колумбийском кампусе. Вечера, проведенные за простыми разговорами обо всем на свете. А еще она научила меня петь по-русски. Бедный Гектор, тогда ему сильно досталось от нас. Не каждый выдержит пять часов хмельных воплей на ломаном русском. Хихикаю и тут же прикусываю губу, будто боюсь быть застигнутой кем-то врасплох.

Поймав себя на мысли, что я чертовски соскучилась по ней, прямо сейчас решаю взять и позвонить Джи. В конце концов, мы давно не виделись, и я не думаю, что Эзио будет против моей поездки в гости к нашей общей знакомой.

Странное щекочущее чувство заполняет мою грудную клетку, и я делаю несколько глубоких вдохов, все больше и больше обретая уверенность, что мне следует взять тайм-аут в поединках с равнодушием мужа и погостить у подруги.