Из её горла вырвался протяжный, низкий хрип, похожий на звук ломающегося механизма. Пётр Петрович просительно сложил руки на груди.

— Не расстраивайте сударыню, прошу вас. Поскольку вы здесь на правах почётного гостя, мне остаётся только одно — уповать на то, что ваша невежественность когда-нибудь сменится пониманием.

— Перед кем ты стелешься? — с отвращением сказал Юра. — Слушать тошно. Она же без пяти минут убийца. Не удивлюсь, если все они здесь убийцы. Я угадал, да? Этот дом населён маньяками.

Он опрокинул в себя ещё одну рюмку и, потянувшись, отобрал у Петра Петровича бутылку, которую тот крутил в руках. Метрдотель не отвечал, и Наталья-Марина также хранила свои секреты. Она выглядела так, будто извлекала все необходимые питательные вещества из одной-единственной вишни. Ткни её хорошенько пальцем — рассыпется, только и останется, что замести в совок да вынести вон. В ней не было ничего, что стоило бы любить, уважать или тем более бояться. Обращённая к Юре щека подёргивалась, и он, глядя на эти непроизвольные, неприятные глазу движения, видел, как две женщины попеременно сменяют друг друга. Да, она могла быть актрисой. Дело не в красоте и не в грации, которая у неё, возможно, когда-то была (или есть до сих пор — стоит вспомнить, как умела себя держать Марина, всё встаёт с ног на голову). Дело в том, с какой непостижимой лёгкостью эта женщина могла применять чужие маски.

Потом она, всё так же ни слова не говоря, потянулась к нему через пространство между стульями. Костлявая ладонь, похожая на птичью лапу, легла на колено и, задержавшись на мгновение, заскользила выше. Юра дёрнулся, как от удара током. В этом прикосновении не было ни теплоты, ни желания. Женщина закусила губу, показав краешек белоснежных зубов. Ровно между глазами, на переносице, кожа у неё пульсировала, наливаясь кровью. Пётр Петрович наблюдал за процессом с по-прежнему сложенными на груди руками, кажется, его больше расстраивал ошарашенный вид Юры и то, что он не торопится отвечать на ласки, чем происходящее под самым носом.

Услышав звук расстёгиваемой молнии, Юра пришёл в себя. Он оттолкнул руку, сжал кулаки и нагнулся, готовясь броситься в атаку. Очки скособочились. Пётр Петрович сдавленно охнул.

— У меня есть комната здесь, совсем рядом, — сказала Наталья-Марина невесомым, похожим на хруст ломающегося под сапогом гнилого полена, голосом.

— Не сомневаюсь, — прошипел Юра. С трудом, но он сумел себя сдержать. — Но кто я, по-вашему, такой? Игрушка для постельных утех?

— Ну-ну, — мягким, обволакивающим голосом сказала женщина. Лицо её, при всей ангельской симметрии, оставляло по-настоящему гнетущее впечатление. — Мой мальчик. Я так тебя люблю! Как дела в школе?

У Юры закружилась голова. Она не в себе! Эта женщина не соображает кто она и кто он, и, наверное, где они сейчас находятся, тоже… «Вряд ли это доставит тебе удовольствие», — говорил Спенси о прочих обитателях этого места. И вместе с тем… по крайней мере Юре так показалось, вместе с тем он не отделял себя от всех остальных. Словно насмешливый валет, предводительствующий над колодой виней.

Левая половина лица Натальи-Марины вдруг замерла, а правая дёрнулась, как если бы что-то пыталось выбраться наружу через ноздрю. Она сказала другим голосом:

— Сегодня мы будем в «Маршмеллоу», за столиком у окна, приходи к трём, поговорим. Боже, этот ветер… он испортил мне всю причёску.

— Мне нужно идти, — сказал, повернувшись к Петру Петровичу, Юра. — Всё это просто уму непостижимо, и мне нужно время… а это я заберу, для лучшего понимания.

Он встряхнул бутылку. Наталья-Марина полностью потеряла к нему интерес, изучая траекторию, по которой плавали на дне стакана крошки корицы и имбиря. Завивающиеся локоны касались края бокала.

— Подумайте хорошенько, — несчастным голосом сказал старик. Из-под шапочки у него обильно тёк пот, и рука с салфеткой уже спешила на перехват. — Я знаю, вы не безнадёжны. Вы ещё поймёте… если вас выбрали, если вам дали право здесь находиться…

— Они не похожи на тех, кто может меня отсюда вышвырнуть, — ядовито ответил Юра. Это было правдой только наполовину. В этих жалких, искажённых, дёргающихся лицах не было ни капли человеческого достоинства, но было что-то иное: тьма без надежды, вывороченные наружу, словно корневая система вековечного дуба, которую подцепили бульдозером, мелкие секреты, покрытые налётом стыда, да грозди чёрных мыслей, вокруг которых вполне могли бы виться мухи.

Последние и правда были: назойливое жужжание неотступно сопровождало каждый его шаг по этому дому. Иногда оно приближалось, будто мухи начинали роиться как пчёлы, иногда отдалялось, прячась меж стропил под потолком, на грани слышимости. Поднимая голову, Юра видел мельтешение крылышек и округлые, раздутые тельца. В коридоре под ногами хрустели засушенные тушки насекомых. У входа в кафетерий, там, где фонарь висел прямо в дверной арке, их выставленные верх ножки рождали причудливые тени.

Вольготно здесь, должно быть, живётся паукам, — подумал учитель. Запихав под мышку початую бутылку, в которой оставалось ещё на добрую треть живительной влаги, и глубоко засунув руки в карманы, он вышел прочь, ощущая меж лопатками пристальный взгляд Петра Петровича.

Юра не знал, что собирается делать. Требовалось всё осмыслить. Он посмотрел в сторону лестницы. Долгими зимними вечерами они с Алёной любили на пару, как два скульптора, ваять тишину, занимаясь каждый своим делом, но — бок-о-бок. Юра понятия не имел, как эта тишина воздействовала на сердце жены, но его самого она приводила в душевное равновесие редкого качества.

Привалившись плечом к стене, мужчина сделал большой глоток из бутылки, закашлялся, когда алкоголь попал не в то горло. Не далее как полчаса назад он самолично пообещал жене, что разрушит любую стену, которую она попробует выстроить. А ведь было время, когда они возводили стены вместе! Когда он сам, своим телом, своими мыслями и душой был строительным материалом, готовым отдаться в её натруженные, но по-прежнему ласковые руки… Юра фыркнул и пнул ящик с банками краски, мирно стоящий у лестницы. Глупец! Каким же он был глупцом! Но ничего, всё это уже в прошлом. Сейчас он пойдёт и сделает, что обещал. Сделает всё как надо, а если ей не понравится…

Хорь с сомнением посмотрел вверх. Там, где лестница поворачивала на сто восемьдесят градусов, прутья перил были изогнуты, а кое-где сломаны, будто кто-то большой не вписался в поворот. Он сделал ещё глоток и неверной походкой пошёл прочь. Могло ли так случиться, что Алёна уже взялась за строительство, а он… он остался снаружи, способный только смотреть, но не способный дотянуться через стеклянную преграду равнодушия?

Ерунда. Он волен подняться к ней, когда захочет. Прошло ещё очень мало времени, а на карте остались тёмные пятна, содержимое которых надлежало прояснить.

Блог на livejournal.com. 18 мая, 17:04. А ведь я видел её во сне! Когда полз по вентиляции, я видел вторую решётку.

…Сегодня удивительный день. Я ни с того ни с сего решил, что у девочек должен быть дневник. Сейчас, задним числом, я думаю, что больше всего это смахивает на навязчивую идею. Я перерыл комнату, изучил каждую трещинку на потолке. С наступлением ночи дети были предоставлены сами себе. Уж конечно, они не разбредались сразу по кроватям! Я думал, что, возможно, содержимое этого гипотетического дневника прольёт свет на кое-какие тайны. Будет ли там нервный, быстрый как птичка почерк Анны или же спокойный, взвешенный, каким могла писать Ольга? А может, сделанные рукой Марии туманные рисунки?

Ничего не найдя, кроме нескольких цветных карандашей за направляющей шкафа-купе, я переместился в кладовую. Здесь, среди банок с огурцами и мешков с крупами, согласно заметкам матери, девочки отбывали наказание за провинности. Меж полок, похожих на голые рёбра, за закрытой дверью можно только стоять. Кто-то из сестёр — или каждая по очереди — могли коротать время, занося огрызком карандаша на листок бумаги свои мысли и эмоции.