— Так это были вы? — в крайнем возбуждении спросил Юра, коснувшись её локтя. — Та женщина на фотокарточке. Мой друг, Виль Сергеевич, приехал, чтобы найти вас.

Детектив говорил, что та женщина якобы не старела, как в «Портрете Дориана Грея», но Юра видел, что всё куда сложнее. Она производила впечатление бесконечно усталого человека. Не старого в общепринятом понимании, но такого, который находится на земле непозволительно долго. Похожа на череду вырезанных кадров из фильма, как говорят на западе, относящегося к категории «В». Словно понимая это, незнакомка не торопилась вступать в диалог.

— Значит, вы всё время были здесь? Не выходили в город, не показывались? — Юра быстро огляделся и приблизил лицо к скрытому блестящими волосами уху: — Вас здесь держат насильно? Нас с женой тоже… в смысле, никто не говорит, что мы не можем уйти, но она просто не хочет. Понимаете? Угодила в капкан. Они, кем бы они ни были, знают, какую приманку положить. С вами случилось то же самое?

Юра запнулся, ощутив неприятные мурашки между лопатками. Женщина взглянула на него через отражение в стекле. Подняла руку, чтобы провести по лбу, где одна за другой, как разрезы скальпелем, появлялись морщины. Молодой учитель не знал, что именно стало причиной тому, что его сердце в этот момент пропустило удар: этот ли взгляд через обильно орошённое небесной водой стекло или тонкая серебряная цепочка из дубовых листьев на запястье, что вдруг показалась из-под синего рукава. Он вспомнил эту цепочку. Её было нетрудно вспомнить — как и особенный, завораживающий мужчин блеск радужки.

— Это ведь не шутки, — сказал он, пятясь и выпуская из рук прохладную ткань её платья. — Так кто же вы? Наталья Пролежанова, женщина с фотографии, или Марина, женщина с большой дороги, из-за которой покончил с собой хороший человек?

Я и та, и другая, — чуть слышно произнесла она, и платье над лопатками едва заметно натянулось на вдохе.

— Я сам видел, как вы умерли, — сказал Юра.

Она не ответила. Отвернулась от окна и продолжила свой путь, пробираясь по стеночке, словно дитя, ищущее в темноте дорогу в туалет. Хорь шёл за женщиной по пятам, наблюдая, как дрожат её тонкие руки. Было довольно холодно, однако он был почти уверен, что Наталья-Марина не ощущает холода. Или, если точнее, ей безразличны погодные условия, зима ли, лето ли на дворе, или как сейчас, промозглый октябрь. Она гнилое дерево, что стоит как по обязанности, полое внутри, выеденное поколениями короедов. Китайская детская игрушка-пищалка, воздух внутри которой пахнет резиной.

Гуськом, словно преданные друг другу любовники, они вышли туда, где потолок, теряясь у входа высоко вверху, скатом спускался вниз и у противоположной стены достигал едва ли двух метров в высоту. Как Юра ни принюхивался, он не смог уловить запаха еды. Прямоугольные столы, расставленные вдоль стен и в центре, застелены скатертями с бахромой по углам. Во многих местах их белизна нарушалась пятнами или неудачно подобранными заплатами, пришитыми крупными, неумелыми стежками. Дальние от внушительного бара столы не были застелены, стулья с высокими прямыми спинками перевёрнуты и прислонены друг к другу, так, что получалось подобие пирамидок. На тех, что поближе, стояли пустые тарелки, на которых, по пыли, можно рисовать пальцем. Юра слышал звон столовых приборов; он вновь и вновь массировал уши, звук не исчезал. Будто давным-давно кто-то устроил на ножах для хлеба нешуточную драку. Из трёх больших окон, выходящих на заросший яблонями внутренний двор, два были закрыты ставнями, а последнее почти не давало света. Висящие на двух огромных люстрах-колёсах керосиновые светильники справлялись немногим лучше.

— Эй! Поговорите со мной! — сказал Юра. — Я всё ещё не могу понять, зачем вы поступили так со Славой.

Хорь решил отложить на потом тот факт, что сам, лично видел её мёртвой. Он никак не мог отделаться от видения: лицо Славы, которое из жизнерадостной веснушчатой физиономии лучшего приятеля всего живого превращается в белую резиновую маску с трясущимися губами. Этот процесс повторялся снова и снова, как запись на заевшей пластинке.

По-прежнему не говоря ни слова, женщина взгромоздилась на один из высоких табуретов у бара. На полу была грязь: сюда неоднократно заходили прямо с улицы. Горлышки бутылок в деревянных ящиках лоснились от пыли. Насколько Юра мог видеть, многие были пусты. Где-то хлопнула дверь, появился Пётр Петрович в сером переднике поверх своего фирменного костюма. На груди можно различить рисунок: озеро и дом с башней, и выгнутая дугой надпись: «Надеемся, у вас останутся о нас хорошие впечатления! Дом отдыха для Усталых «Зелёный ключ».

— Сударыня, рад вас сегодня видеть! — сказал старик, суетливо поправляя на бегу скатерти. Оптимистический тон и профессионально поставленный голос являл собой разительный контраст как с обстановкой, так и с внешним видом гостьи. — Как вам спалось? Подать как обычно?

— Сударыня! Серьёзно? — спросил Юра, усаживаясь на табурет через один от Натальи-Марины. Он попытался поймать взгляд метрдотеля, но тот был целиком поглощён посетительницей. — Если в этом свинарнике у вас заведены порядки как в высшем обществе, то пожалуйте и мне в высокий стакан из одной из ваших бутылочек с этими старинными этикетками. Из той, в которой ещё хоть что-то осталось.

Не дождавшись реакции, он подался вперёд, грудью распластавшись по стойке:

— Вы ведь узнали её, правда? Вот она, главная причина того, что вы плохо спали девятого октября, сидит, жива-живёхонька. Уверен, у одного из тех пожилых полицейских случился бы разрыв сердца, окажись они сейчас здесь. У одного — но второй надел бы на вас наручники.

Исполняя заказ для женщины, чей профиль в полумраке вновь принимал совершенные черты, метрдотель посмотрел на Юру.

— Вам ещё многое предстоит для себя понять.

— Вы нальёте мне выпить или нет?

Кажется, Пётр Петрович собирался отказать, но бросив ещё один взгляд на Юру, вдруг сменил гнев на милость. Для «сударыни» он приготовил на маленькой газовой горелке горячий вермут, приправив его целым набором пряностей из жестяных коробочек и опустив в бокал на зубочистке вишню. Коричный аромат будто сгустил сумрак вокруг них. Учителю предложил коньяк, и тот, не раздумывая, согласился. Опрокидывая залпом первую рюмку и чувствуя, как по пищеводу устремляется вниз горько-сладкое тепло, он ощущал себя как человек, которому больше не нужно выдумывать себе оправдания.

Лицо Славы уступило место лицу Виля Сергеевича, третьего человека, с которым Юре довелось проникнуться взаимной симпатией здесь, в Кунгельве… третьего — но не менее мёртвого, чем второй. Он буквально видел, как тот лежит на опавших листьях, укрытый завалявшимся в машине у полицейских брезентом, а по слипшимся от крови жидким волосам ползают слизни.

— Он показывал эту фотографию абсолютно всем, — горько сказал Юра, вновь обращаясь к женщине. — И вам тоже. Вы были под самым его носом. Почему не сказали? Достаточно было даже осторожного намёка, Виль Сергеевич умный мужик… уверен, он бы понял. Отказался бы от возможности раздуть сенсацию в прессе ради того, что разыскивал всю жизнь. Его вера заставила поверить и меня, понимаете? Поверить, насколько самонадеянно полагать, что человек знает о мире абсолютно всё. Кто вы? Откуда? На самом ли деле из Питера, где с неким Моше прожили вместе десятки лет, а потом исчезли? Или вы изначально родились и выросли здесь? Зачем вернулись в Питер, зачем уговаривали его ехать с вами? Чтобы он умер не в постели, а наложив на себя руки или как-нибудь ещё, но в любом случае — глубоко несчастным?

Задавая вопросы, Юра смотрел прямо перед собой, туда, где за стеклянной дверцей в банках с откидными крышками настаивались домашние напитки. В какой-то момент он, уловив движение, повернул голову. Лицо Натальи-Марины вздрагивало, точно по нему пробегали волны. Это от брошенного мной камня, — подумал Юра, воодушевившись. Ему хотелось взять что-нибудь тяжёлое, вон ту пивную кружку или вазу с черенками, которые когда-то были ромашками, и со всей силы обрушить её на голову этой женщине. На фотографии её лицо располагало к себе. На самом же деле оно было не приятнее, чем смятая, прожжённая сигаретная пачка с изображением необратимых последствий длительного курения.