– Отсечением головы или более изящным способом? – обыденно поинтересовался Палач.

– Хозяин не уточнил, – ответили хором громилы и оставили несчастного старика наедине с его судьбой.

Палач взглянул на жертву и язвительно заметил:

– Для такого великана топор не подойдет. – Он порылся в карманах и выудил нож, которым ковырял в зубах после трапезы. – О, в самый раз.

Увидев лицо старика, он заржал, как безумный, хлопая себя по коленкам и вытирая слезы через натянутую на лицо маску.

– Лик свой скрываешь только от себя, – ответил на оскорбления старик.

– Не многие словоохотливы передо мной, – Палач сунул нож на место и взялся за топор, – последнее желание имеется?

– Желаю отведать пшеничное зерно, – старик подошел к плахе и уселся на нее, – всего одно.

– Странный у меня клиент, – подивился Палач и свистом подозвал к себе сына-помощника. – Слышал? Дуй на рынок, у главных ворот торгуют мукой, поищи на повозках, посмотри в спицах колес, пошарь в карманах у крестьян.

– Сделаю, – буркнул мальчик и, спрыгнув с помоста, исчез в толпе любопытных, начавших собираться поглазеть на действо.

Палач, протирая грязной тряпицей лезвие своего страшного инструмента, поинтересовался:

– Зерно тебе зачем, им не наешься? Может, вина, – он похлопал себя по поясу, на котором болталась кожаная фляга, – кислятина, жуть, но в последний раз сгодится.

Старик покачал головой:

– Зерно есть символ Божественного разделения единого на множество, символ Божественного познания самого себя, как бы со стороны.

– Чудны речи твои и попахивают богохульством, – перекрестился Палач.

– Что богохульного в том, что зерно, брошенное в подготовленную почву, становится тремя десятками таких же зерен, образующих колосок. Одно разделилось на множество, никто от этого не пострадал, только приобрел.

– Я лишаю людей голов, частенько множу их четвертованием, – засмеялся Палач, – что-то не похоже, чтобы кто-то из них остался доволен.

– Ты разламываешь зерно, а не сажаешь, – спокойно возразил старик, – ты разрушаешь себя на столько частей, сколько раз поднимал в воздух свой топор.

Палач опустил тяжелый инструмент на доски помоста.

– Я думаю об этом, старик, всякий раз, когда вижу перед собой шею очередной жертвы, но ответ прячется от меня.

– Вот, – послышался голос помощника снизу. Продравшись сквозь толпу, он бросил Палачу пшеничное зернышко. Тот протянул его старику: – Держи.

– Ответ прячется за твоей маской, – тихо произнес старик, бережно сжимая зернышко в ладони. – Вопрошающий разум и есть подготовленная почва, душа твоя может взрастить в трудах духовных колосок, разделить себя, подобно Богу.

– Не стать человеку подобным и равным Всевышнему, помрачился ум твой перед смертию.

– Не подобен и точно не равен, – улыбнулся старик. – Бог – это пшеничное поле. Слышал заповедь – Возлюби ближнего своего, выполни ее, встанешь колоском к колоску, зернышком к зернышку. – Он любовно посмотрел на «золотую» капельку в руке. – Вот и представь, какова должна быть Любовь к ближнему, чтобы превратиться в поле.

Первый раз в жизни у Палача тряслись руки. Старик покорно положил голову на плаху и сказал:

– Отдай ему это.

На раскрытой ладони уютно устроилось одинокое пшеничное зерно. Топор взмыл вверх, толпа ахнула и, выдохнув, восторженно взревела.

Соберись с силами, путник, там, внизу, куда уводит узкая тропа, прочь от руин грозного замка Властителя окрестных земель, ждет тебя иной мир, ибо ты, обремененный рассказом о тысячелистнике и зернышке, сам стал иным (или мне это только кажется), а известно, что мир меняется во след (а не перед) за нами, и не волнуйся о Маленьком Человеке, он умеет быть сильным и мудрым.

Где полны грезами мечты,

Там не устанут и уста от лжи.

Озерная рябь, мурашки по коже, острые языки ветра, смахивающие льдинки с белых макушек северных гор в поисках новых свобод, мысли из ниоткуда и ни о чем, всплеск, блестящее тело играющей рыбы, круги, круги, круги… и снова тишина, озерная рябь, мурашки и ветер.

Дом на берегу, почерневший старой, не струганной доской, пригнувшийся соломенной крышей к берегу под тяжестью забот, затихший в объятиях разлапистых елей с желанием уединиться, и только глазницы окон, омытые слезой-слюдой, открыто смотрят на озеро, северные горы с белыми шапками и тебя, склонившегося над водой с узкого помоста, вонзившего свои длинные дубовые ноги в илистое дно – рукотворные, чужеродные шипы в зеркале покоя и бесконечности.

Что увидел застывший в веках, на глубине прожитого через рефлексию собственного отражения на поверхности? Поведай, имярек, не утаи?

Я – Жрец. Триста шестьдесят пять каменных ступеней навсегда «приковали» меня к верхней площадке Храма Солнца. Это мой дом, ставший жертвенником, мой мир, превращенный в обсерваторию. Надо мной – Хунаб Ку, отец всех богов, глазам моим никогда не узреть лик Его, ибо прячет за своим желтым колесом небесное светило Славу и Величие Создавшего Все, чтобы не ослеп я, посмей оборотить очи свои против Его.

Подле меня – Ицамна, бог Мудрости, что способен растолковать ничтожному мне Слово Хунаб Ку, обращенное из-за солнца. Ночью же, когда Закон Жизни велит закрыть глаза и погрузиться в сон, Отец богов разделяет Себя на множество неисчислимое, открывая карты и схемы движения и покоя, рождения и смерти, прошлого и будущего.

Ицамна шепчет на ухо: – Следи, запоминай, записывай, сравнивай.

И я вслушиваюсь в голоса мерцающего Хунаб Ку, восхищаясь силой тысячеглазого Бога, вращающего Миром и прячущего в черной бездне свои блестящие одежды, дабы «соединиться» в урочный утренний час, не позабыв ни одной части Себя, и снова сокрыться за солнцем. И тогда Ицамна обращает усилия мои и внимание на город, стройными, бело-серыми квадратами расчерченный внизу. Оставив Храм Солнца в своем каменном сердце, разбежался он строениями по сторонам света и уперся в джунгли, опоясавшие творение рук майя изумрудной, трепещущей змеей.

То владения Юм Каакса, бога Кукурузы. Он не ждет ночной прохлады для разделения Себя, каждый, взявший в руки топор земледельца, уже поселяет в сердце свое частицу бога Кукурузы. Ицамна слушает Юм Каакса и передает Слово его мне, я же, Жрец, полученные знания спускаю майя. Время обработки почвы, дни, одобренные Юм Кааксом для помещения зерен в землю, смены сезонов, уход и полив, время сбора урожая под «присмотром» кукурузного бога – все, «уложенное» мне в «третье ухо», спускаю вниз, по ступеням Храма, к майя, смиренным и благодарным.

И все же дневные «заботы» Хунаб Ку по обустройству быта воплощенных, возведению жилищ, возделыванию почв, рождению детей и прославлению богов, Отцом которых он является, переведенные мне, Жрецу, устами мудрого Ицамна, не могут сравниться с ночным учением под присмотром Его бесчисленных глаз.

Затихнет мир нижний, солнце укатит сияющее колесо за лесной горизонт, ночь сомкнет веки майя и утихомирит обитателей джунглей, благостная тишина окутает Храм Солнца, и тогда я, Жрец, погружаюсь в озеро единения с Хунаб Ку. Глаза мои закрыты, мысли придавлены рукой покоя и недвижимости, сердце сокращает удары вдвое, и открываются «врата» на переносице, через них в меня входит Ицамна, бог, никогда не множащий Себя, но, оставаясь цельным, полностью заполняющий храм души, тело того, кто впустит доверившись и не устрашась.

Теперь я, Жрец, одно единое с камнем, ветром и ночью, я – тысячная часть Отца богов и я полон богом Мудрости.

– Жрец, – слышу я голос внутри, – Я Хунаб Ку, спрашивай.

– Я хочу знать о жизни, – отзываюсь я.

– О жизни в теле жреца, – не спрашивая, отвечает всезнающий Хунаб Ку.

– Да, о рождении и смерти, – подтверждаю я.

– О датах? – уточняет Хунаб Ку.

– Да, Величайший.