Он завершил разговор не дожидаясь пока детектив ему ответит.

Впрочем, спустя минуту тот набрал Чу уже сам, убеждая мужчину оставаться на месте и позволить полиции разрешить ситуацию.

Ваньнин на это ответил единственным колким «нет».

Он едва находил себе место от волнения — как мог он не ехать, понимая, в какой опасности находится Мо Жань?..

Однако мысль о том, что вскоре к оранжерее прибудет подкрепление, не могла не вселять надежду.

Ваньнин, на самом деле, был очень хорошо знаком с этим местом: в далеком прошлом, когда он только начинал заниматься классическим танцем, он часто проводил здесь свободное время, репетируя партии в уединении — потому что занятия в окружении сверстников очень уж часто представляли для него, с его повышенной сенсорной чувствительностью и целым полчищем страхов, неразрешимую проблему.

Именно Хуайцзуй однажды показал ему эту заброшенную оранжерею с ее сотнями старых стеллажей и увитыми разросшимся белоснежным жасмином теплицами. Именно он мог часами следить за тем, как Чу старательно отрабатывает первые плие и батманы — стеллажи заменяли тогда ему станок. Именно Хуайцзуй, когда Ваньнин впервые испытал на себе весь ужас астматического приступа, был с ним рядом — отвез его в больницу — и помог ему скрывать этот факт на многих последующих смотрах и выступлениях, когда они оба надеялись, что с возрастом проблема исчезнет.

Однако астма никуда не ушла — а Чу пришлось признать, что выступления придется оставить позади.

Он вздохнул.

Само это место было ожившим напоминанием о том, кем был для него Хуайцзуй. Если в мире существовал человек помимо Мо Жаня, которому балетмейстер всецело доверял, это был его учитель.

Чу Ваньнин на мгновение закрыл глаза, пытаясь заставить себя осознать, что, возможно, все, во что он верил до сих пор, было обманом.

Вся его жизнь. Карьера. Успех.

Было ли это всего лишь неким изощренным дрянным способом сломить его?

Могла ли вся его жизнь идти к этой ночи? Он… не хотел знать.

«Нет. Хуайцзуй не мог работать с Жуфэн».

Ваньнин решительно шагнул вперед — и тут же, сделав единственный вдох, понял: что-то не так.

Он хорошо помнил аромат цветов, который пропитывал воздух теплиц: он менялся из сезона в сезон, летом — становясь душисто-звонким, а вечерами утопая в холодной сладости жасмина.

Однако сладкий, тошнотворно-тяжелый запах, накрывший оранжерею этой ночью, явно не был ароматом цветов. Кроме того, от повышенной влажности почти все видимое пространство застилал неестественный молочно-густой туман.

Чу нерешительно отступил — а затем, немного поразмыслив, понял, что, где бы ни были сейчас Мо Жань и Хуайцзуй, они явно не могли находиться в таком месте.

Он задумчиво осмотрелся, тут же вспоминая, что помимо теплиц здесь неподалеку также оставался глубокий пруд, где круглый год не отцветали алые лотосы. За долгие годы они разрослись так сильно, что крупные округлые листья заволокли почти всю поверхность воды, напоминая природный ковер, на котором словно капли крови распускались цветы. У этого пруда даже в самый знойный день было прохладно и тихо — а потому Чу Ваньнин в юности часто здесь отдыхал после изнурительных занятий. Здесь же располагался ветхий эллинг, который прежние хозяева оранжереи использовали для ремонта и хранения лодок.

Это помещение было единственным, что приходило на ум, когда Чу пытался вспомнить о месте, достаточно уединенном и удаленном от теплиц.

Ваньнин, лавируя в лабиринтах каменистых туманных тропинок меж теплиц, добирался до пруда дольше чем обычно. Темнота и ощущение нереальности происходящего давили на него, и время от времени ему приходилось останавливаться, чтобы понять, туда ли он свернул.

Впрочем, спустя полчаса он наконец увидел отдаленный силуэт старого деревянного эллинга. На первый взгляд строение выглядело в темноте все таким же заброшенным и тоскливым, как и многие годы назад. Однако, стоило Чу приблизиться, как внимание его привлекла узкая полоска тусклого света, пробивающаяся из-под двери. В ночной тишине не было, впрочем, слышно никаких посторонних звуков — казалось, кто-то просто забыл погасить свет когда уходил.

Чу Ваньнин, собираясь убедиться в том, что в помещении никого нет, уже протянул руку, чтобы потянуть дверь на себя — но буквально за секунду остановился. От оглушительно резкого, надрывного раската такого знакомого ему смеха кровь застыла в жилах.

«Мо Жань?..»

Юноша смеялся так громко, что, казалось, его легкие вот-вот взорвутся от рвущихся наружу диссонирующих звуков, однако было в его смехе нечто истерическое — отчего Ваньнин почувствовал новую волну страха.

— Вам кажется это смешным? — оборвал поток нездорового веселья неожиданно резкий голос Хуайцзуя.

Балетмейстер Чу продолжал стоять за дверью, жадно вслушиваясь в каждое слово, пытаясь понять, что же все-таки происходит. Он все еще не решался войти, опасаясь того, что ему откроется — как если бы, затянув время, он мог продлить собственное неведение.

— Хуайцзуй… ты считаешь, я сам не понимаю, насколько подвёл его? — теперь уже говорил Мо Жань. Его голос звучал надсадно, словно он до этого много кричал, или плакал. — Ты думаешь... я каждую секунду своей жизни не сожалею о том, что сотворил с единственным человеком, которого когда-либо любил?..

— Сожалений недостаточно, — Хуайцзуй говорил тихо, и в то же время отрывисто. — Знаете ли вы, что тот год, когда вы ушли, он провел в больнице? У него была клиническая депрессия, и он не мог ни выступать, ни преподавать. Знаете, какого труда стоило ему восстановление?..

Чу Ваньнин был готов провалиться сквозь землю. Тот самый год был одной из его самых постыдных тайн — Мо Жань не должен был об этом узнать. Были вещи, которые просто не стоило озвучивать.

Одно дело — события его детства, на которые он никак не мог повлиять.

Совершенно другое — его слабость, его болезненная влюбленность в собственного ученика, приведшая в итоге к такому печальному исходу.

Когда Мо Жань ушел из балета, Ваньнин просто выгорел: в нем больше не оставалось ни единой искры жизни. Как мог он продолжать выступать на сцене или учить кого-то, если он едва мог заставить себя разлепить глаза поутру? Казалось, сама его душа превратилась в выжженную пустошь, черную от копоти там, где прежде полыхало пламя так тщательно сдерживаемых им чувств.

Он больше не мог так жить. Если бы не Сюэ Чженъюн и Хуайцзуй, он наверняка бы пробил дно еще тогда, никогда не возвращаясь к балетной карьере. Ему потребовался целый год на то, чтобы прийти в чувства, и еще полгода для того, чтобы вернуться в форму.

Нет, Мо Жань определенно никогда не должен был об этом узнать.

Вот только Хуайцзуй продолжал слово за словом обличать уродливую правду:

— Он перестал ходить на работу, появляться на репетициях. Поначалу я считал, что он заболел — однако он не отвечал на звонки и сообщения. Просто исчез отовсюду. Когда я пришел к нему домой, обнаружил, что он уже несколько дней ничего не ест и просто продолжает неподвижно лежать в постели... словно живой труп. Он пил снотворное всякий раз когда просыпался, чтобы снова заснуть — и в конечном итоге настолько ослаб, что не мог больше самостоятельно подняться…

— Заткнись!.. — выкрикнул Мо Жань, а затем снова резко рассмеялся — так, что Чу в какой-то момент сделалось дурно.

«Он… ему это действительно смешно?..»

Ваньнин вжался в стену эллинга, закрывая горящее лицо руками. К горлу подступил ком.

— Вы этого не знали, разумеется, когда лили грязь на него в каждом своем интервью, Мо Вэйюй. Что вы говорили о нем? Что ваш учитель издевался над вами, что вынуждал вас и ваших одногруппников задерживаться допоздна на репетициях, танцевать до кровавых мозолей. Что он избил вашего друга… что он заставлял вас приходить во время, свободное от занятий, потому что ему казалось, что вы танцуете недостаточно хорошо…

Хуайцзуй продолжал беспощадно сыпать обвинениями, и от каждого слова сердце Чу Ваньнина покрывалось коркой льда.