Разве не он сам совсем недавно успокаивал себя, что намеренно старался оттолкнуть Мо Жаня, и был даже некоторое время рад (подумать только!) чувству ненависти!

Ведь человек, который ненавидит тебя, вряд ли заметит твою любовь.

Ненависть была той нерушимой стеной, которая могла бы оградить сердце Ваньнина, сохранить его тайну. Она отталкивала, и она была понятной.

Но она впивалась в его сердце подобно отравленным шипам, заставляя задыхаться от боли.

Мо Жань снова перевернул все вверх дном, заставляя Чу сомневаться во всем, что он знает.

Если бы Ваньнин не знал наверняка о том, что Мо Жань его ненавидит, это выглядело бы так, словно Чу ему небезразличен…

Сидя на холодном паркетном полу посреди пустого хореографического зала, он внезапно понял, что запутался еще сильнее.

Мо Жань не ответил на его вопрос — а, значит, принял его отказ?

Но ведь Ваньнин снова сбежал, не давая Вэйюю даже шанса ответить.

Значило ли это, что Вэйюй отказывается выступать, и теперь постановка находится под угрозой?..

Балетмейстер Чу снова потер виски, чувствуя, как мысли вязнут, а тело буквально деревенеет от напряжения. Ему было трудно дышать — в который раз за этот день.

Тонкими пальцами он прикоснулся к собственной шее, как если бы пытался восстановить в памяти то, как это сделал Вэйюй. А затем замер, потому что десятки зеркал отражали теперь его бледное застывшее лицо, все еще влажное от слез, и полные ужаса глаза.

Чувство равновесия, с таким трудом сохраняемое им во время разговора с Вэйюем одной лишь силой воли, в это мгновение наконец полностью рассыпалось в прах. Боль и страх смешивались внутри в гремучий коктейль, шипели сотнями змей, сбиваясь в клубок безумия в голове.

Ему было слишком больно, чтобы это можно было выражать хоть как-то. Его собственное окаменевшее лицо тому было живым свидетельством.

Его боль не была красивой — могла ли она стать частью танца? Композицией столь же уродливой, сколь неприятны картины Мунка? Мучительной — до крика, срывающего голос, когда знаешь, что кричать ни в коем случае нельзя?

Кто сказал, что подобные чувства можно выразить посредством танца для того, чтобы справиться?

Неужели это вообще могло кому-либо помочь — или Ваньнин был настолько за гранью спасения, что все, что ему оставалось — сидеть каменным изваянием на полу, не понимая, как дышать?..

Мужчина заставил себя замедлить дыхание, вслушиваясь в мотивы скрипки, продолжающие литься безумным водопадом.

Он закрыл глаза и медленно поднялся на полупальцы, а затем замер — потому что на мгновение ему показалось, что стоит только пошевелиться, и он рассыпется на мелкие осколки, которые собрать не удастся по крупицам даже через тысячи лет.

И, все же, плавная мелодия уводила его мятущиеся мысли от истоков, заставляя отрешиться от всего внешнего и сконцентрироваться на собственных чувствах.

Существовало ли что-то вне ядовитого океана боли, разливающегося внутри?..

Чу Ваньнин скользнул в сторону, запрокинув голову, а затем позволил своим рукам взвиться в воздух. Движения были ломкими, словно хрупкие побеги, прорастающие на выжженных землях.

Затем, качнувшись в такт лейтмотиву, он склонился в глубоком дропе, позволяя телу изогнуться подобно прочной, но в то же время гибкой лозе, которая не может быть сломлена, но находится на пределе своих возможностей.

Его затылок практически касался пола, длинные волосы словно темные шелковые нити разметались в стороны, а руки в бессильной мольбе протянулись вверх — а затем, будто внезапно обретя силы, рассекли густой от струнных переливов воздух.

В следующую секунду Ваньнин выпрямился — и замер в грациозном тербушоне, напоминающем нефритовые скульптуры древних эпох. Подобно тому, как ритмичное соло скрипки мешалось с гитарным надрывом, его тело вдруг наполнились темной, пульсирующей энергией, от которой внутри будто начала медленно распрямляться прежде сжатая до предела пружина. Он сам сейчас стал похож на непрерывный поток, несущийся в последних отблесках холодного закатного солнца и тысячах алых бликов. Солнце отражалось в зеркалах, скользило хаотическим узором вокруг него подобно танцующим лепесткам — лишь для того чтобы в следующую секунду распасться золотыми искрами чистого света.

Он не останавливался ни на секунду.

Дыхание становилось ровнее с каждым движением.

Каждый удар сердца теперь сливался в одно целое с мелодией — а сам он превращался в продолжение звенящих струн, позволяя собственному телу впервые не руководствоваться велениями разума.

Отпустив себя.

Забывшись.

Переставая осознавать себя как личность.

Существуя как смешанные синкопированные переливы, струящиеся в воздухе незримыми нитями.

Музыка превратилась в его сердцевину. Стала истинным центром его микрокосма — и единственным источником энергии.

Мотивом для того, чтобы продолжать дышать.

Его тело больше не казалось скованным и ломким. Хрупкие ладони, запястья, острые углы плеч — все его существо словно вошло в точку сингулярности, которая теперь вела его в каждом движении ресниц, в каждом невесомом па. Он впервые чувствовал себя таким живым, наполненным — и в то же время опустошенным… он не хотел, чтобы это состояние прерывалось. В нем он мог бы провести всю жизнь, пока не останется больше ни капли энергии.

И лишь когда последний солнечный блик погас в зеркальном отражении подобно тлеющему огарку солнца, превращая фиолетовые сумерки в сгущающийся бархат ночи, Чу Ваньнин наконец остановился.

В голове было пугающе пусто и спокойно. Тело покрывала мелкая испарина.

Он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что душившая его все это время боль внезапно отступила.

И, сколько бы он не пытался сконцентрироваться на том, что чувствует — он больше не ощущал той парализующей паники. Он снова мог спокойно дышать и мыслить.

И даже при воспоминании о Мо Жане...

Словно подслушав его мысли, тут же завибрировал отложенный в сторону мобильный.

Несколько непрочитанных сообщений от Вэйюя мелькнули на экране и тут же сиротливо скрылось в строке уведомлений.

Ваньнин помедлил прежде чем разблокировать экран. Его пальцы на секунду зависли в воздухе, который, казалось, в это мгновение наэлектризовался, как если бы не ровен час должна была разразиться гроза.

В следующее мгновение на экране отобразилось еще одно сообщение — на этот раз от неизвестного номера. Однако его содержание заставило его сердце снова пропускать удары, обрываясь куда-то в пропасть и трепыхаясь в груди подобно обезумевшей птице, пойманной в силки.

В сообщении не было прямых угроз.

Это была всего лишь одна-единственная фотография — сделанная достаточно четко чтобы Ваньнин мог понять, что автор этого кадра находится близко к объекту наблюдения.

На фото был Мо Жань.

«Какого..?»

Совершенно очевидно, юноша понятия не имел, что его кто-то фотографирует.

Чу Ваньнин невольно ощутил, как пальцы снова начинают мелко дрожать, а с таким трудом обретенное внутреннее спокойствие дает трещину. В горле пересохло.

Он продолжал пристально всматриваться в изображение, смысл которого был предельно ясен: люди Жуфэн каким-то образом выяснили единственную слабость Чу.

Мо Вэйюй был в опасности.

Преодолевая первый порыв отшвырнуть телефон от себя подальше словно мерзкую ядовитую тварь, Ваньнин тут же набрал экстренный номер офицера полиции — и в следующие несколько минут в деталях пытался объяснить сложившуюся ситуацию.

Но в итоге все, чего он добился — целый ворох неловких вопросов о том, кем приходится ему Мо Жань, и почему он считает это фото угрозой, если ему еще, по сути, никто не угрожал.

Проклиная себя за беспечность и параллельно пытаясь вразумить офицера, Ваньнин толком и не заметил, как окончательно стемнело.

Он был безумно зол на систему правоохранения, и в то же время понимал, что в произошедшем есть лишь его вина. Ведь именно сегодня он отчетливо дал понять буквально каждому, кто присутствовал на репетиции, что Вэйюй был для него намного больше чем просто партнером на сцене. И осознание этого факта тревожило теперь его куда сильнее, чем странная «подвешенная» ситуация между ним и Мо Жанем.