Я прокрадываюсь на кухню и, заметив лежащие на печке отцовские сигареты, уворовываю одну. Прихватываю спички и выхожу из дома. Во двор задним ходом осторожно втискивается грузовик. Толпа мужиков азартно кричит ему "Левее! Правее! Стоп!" Машина останавливается и из кабины молодцевато выпрыгивает дядька. Обходит кабину и, ступив на заднее колесо, откидывает борта. Потоптавшись возле, я иду на задний двор, "на зады". Там, мимо почерневших помоев и застывшей мочи выбираюсь на чистый снег в самом углу ограды и привалившись к столбику, закуриваю. Курю я редко и потому, уверен, я действительно получаю от этого удовольствие. Даже с сугубо эстетской стороны. Я затягиваюсь, щурюсь и пристально смотрю в степь. Я пытаюсь запомнить - уверен, - запоминаю навек, навсегда каждую секунду проведенную мною здесь. И знаю, что это происходит даже независимо от моего желания. Даже если я скажу себе "Забудь", вряд ли мне удастся вытравить из памяти этот неброский пейзажик. Хотя ничем особенным его содержимое не отличается: видимая глазом тишина, вязко, словно тополиный пух перекатывающаяся по белым снегам равнины, да штрих-пунктир телеграфных столбов возникающих у горизонта и пропадающих там же.
Я затягиваюсь и каждый раз сигарета чуть слышно потрескивает, а у самой каймы берется коричневыми пятнышками - сыро. Потом она тухнет окончательно. Поддувает ветерок, мне становится холодно. Хочешь - не хочешь, а приходится возвращаться в дом. И опять у дома я сталкиваюсь с толпой выносящей гроб. Hо теперь я уже один. Брат мой толкается рядом и делает вид, что помогает выносящим. Протягивает руки, нагибается, обходит справа, слева, но - словно баскетболист в защите: не касаясь напарника. И снова отец укоризненно смотрит на меня, а мать проходит рядом не заметив. Я сторонюсь, пропуская людей и ныряю в дом: сигареты все еще лежат там же - видимо, отец в поднявшейся суете забыл о них и я вытягиваю из пачки еще одну. Тут же выхожу, хотя хочется хоть немного отогреться - все-таки в доме надышали.
Толпа во дворе, увидев что уже выносят, оживилась, потянулась к виновнице торжества и следом - к машине. Грузили и рассаживались сами не долго: наиболее приближенные к особе, - мать, дед, бабка-шурка, да еще пара-тройка незаметных существ залезли туда же, в кузов, остальные потянулись следом. Со стороны процессия напоминала пантомиму "И.В.Чапаев у постели умирающего Карла Маркса со всею своею конницей". Я приотстал, остановился и уже не стесняясь, облокотившись на створку ворот курил и наблюдал за движением. Hо вот - как говорится, "сборы были недолги", машина тронулась, все пришло в движение. Я оставался на месте, и на меня стали оглядываться. Думаю, сочувственно: дескать, в трансе от горя чувак. Отец остановился и махнул мне рукой, чтобы я присоединялся. Я кивнул головой и докуривая уже на ходу поплелся следом. Отец же напротив, остановился, и когда я с ним поравнялся, сказал мне: Пошли быстрее. - Ты куда то спешишь? - попытался сострить я.
- Мы ближайшие родственники, нам надо идти за машиной первыми.
Вон, уже бабки и так оглядываются.
- Папа - уже мысленно ответил я ему - папа, если ты хочешь, я готов бежать хоть впереди всех, только на хуй это кому нужно! Ты раб традиций, папа! Hо промолчал и ускорил шаг. Его не переубедишь - старая поповская закалка. Так мы и добрались до кладбища: толпа стариков и старух, подвывающих и галдящих, как цыганский табор. Без обмороков и, к счастью, без музыки. Hа кладбище же долго и нудно рядились с ватагой неопределенных существ мужеска полу, копавших могилу, о форме оплаты толпились, стиснутые чужими оградками и равнодушно заглядывали в глиняную аккуратную дыру под ногами. Тетка-любка, стоявшая рядом со мной, от скуки указала мне рукой на рядок могил вдоль дороги: Вот тут вот все наши и лежат. Я прикинул, что слева от этого ряда свободное пространство уже невелико и хоронить потомков скоро уже будет негде. Видимо, род человеческий прерывается не только среди живых, но и среди мертвых. Остающиеся играют в "Третий-лишний". В тишине неожиданно высоко и прерывисто взвыл дед. Я удивленно оглянулся на звук и боковым зрение увидел справа от себя какую-то тень.
Повернулся туда - рядом, как оказалось, крутился брат. Заглянув ему в лицо я опасливо стал смотреть прямо перед собой: еще не хватало увидеть, как ревет он. А в глазах его явно читалось: до этого рукой подать.
V
Вообще, удивительное это дело, могила: помимо той иррациональности, что вообще присуща месту встречи живого и неживого, так сказать, границе и таможенному пункту между ними, этот участок земли, что прямоугольно вдается вовнутрь под напором смерти, просто завораживает и своей конечной непостижимостью. Существование его обманчиво доступно разуму. Казалось бы, о нем известно практически все: глубина, ширина и длина; при желании, можно вычислить площадь и объем этого оттиска; при желании, с легкостью может быть установлен состав его стен и его содержимое - кто его делал и для кого; кто просил его сделать и за сколько (мой отец; пятеро; по сто рублей каждому и по бутылке водке им, добрым самаритянам). И, как замкнутая система, эта модель работает безукоризненно и ясны и наглядны взаимосвязи ее участников. Hо вот из контекста всей последующей, а то и предыдущей жизни ее обитателя, этот эпизод выпадает, как выпадает не способный вписаться в картину мира обывателя, образ черной дыры. И вот выходишь уже за ворота, вот отрясаешь от ног своих прах прошлогодних листьев и прилипшую глину, вот, задирая ногу, влазишь в кузов грузовика, а все кажется, что кем-то приостановленный в тебе маятник опять, покачнувшись, возобновляет свое движение и начинает отсчитывать вечность внутри тебя с того же такта, на котором ты его остановил войдя сюда, словно все это томительное время спал, словно не было его.
Hе помню, говорил ли я уже, что деревенька наша находится в степи плоской и бесконечной, громоздясь по обеим сторонам мерзкой мелкой речушки. Hа противоположном от бабкиного дома конце деревни, есть огромное и тоже мелкое илистое озеро, куда эта речушка, малость попетляв, впадает. Hе хочу упоминать ее имени, ибо к биографической топографии это не имеет никакого отношения. Да и досужий читатель, у нас в городе и так, без труда встретит ее название, ставшее торговой маркой. Все равно, вспоминая их, говоришь себе "Эта река", "Это озеро". Плоское и бесплодно брюхо земли, если смотреть далеко, туда, где горизонт, чуть-чуть вздымается и опадает холмами. Вздымается, словно радость живого дыхания известна и этой унылой степи. Пусть даже и не здесь, а там, далеко, вдали от людей. Словно хотя бы там, в местах не достижимых одушевленному физическому телу, это чрево когда-то вздымалось и опадало под натиском подземных сил. Может быть, там, в судорогах, оно выносило в себе и родило хоть что-то более интересное и полезное, нежели здешняя глина. Она здесь повсюду, золотисто-охряного цвета. Во всей деревне, где бы ты ни копнул, через полметра твоя лопата натыкается на ее чистую ликующую полоску. Глина эта мягка и жирна, резать ее лопатой сплошное удовольствие, словно тесто ножом: узкие ровные пласты плавно отваливаются и почти не рассыпаясь, шлепаются на дно. В ней ничего не растет: в толще ее нет ни одного корня и не встретишь ни одного червя или случайного хода жука-землекопа. Местные жители эту глину добывают в огромных количествах и используют в домашнем хозяйстве, как строительный материал и замазку: все неоштукатуренные строения расчерчены вдоль и поперек ярко-желтыми полосками. Думаю, у времени здесь особые причины сравнять жилища поселян с землею: ни на что чужое оно не претендует, просто стремится вернуть себе свое. Так сказать, восстанавливает нарушенную гармонию исходя из чувства прекрасного. Русские же, чувствуя, что от них требуется, помогают ему во всем: строят невысоко и непрочно, живут плохо и мало и всячески стремятся сократить численность своего поголовья.
