Кузнецовы, Рязанцевы, Ложниковы... - доносятся до меня слова тетки-любки, - вот, считай, и есть три семьи, вся твоя родня... Я, носящий свою экзотическую фамилию, усмехаюсь. Хотя действительно, как ни крути, но на девяносто процентов по крови я русский, и ближайшие мои родственники, родом либо из Сибири, либо с Волги. Однако мне себя считать русских не хочется. И, смею надеяться, я с этой нацией ничего общего не имею. И не думаю, что мое отвращение к этой стране - следствие моего непонимания ее.
Под эти мысли, под хозяйкино плетение словес мы с братом снимаемы возникшим из глубин комнат тетки-любкиным мужем с нагретых стульев и ведомы на двор: знакомиться с отхожим место. Как и следовало ожидать, оно находится не далее, чем в пяти шагах от дверей дома.
"Это если по маленькому" - поясняет нам дородных хохол, дядькаволодька. - Еще одна поразительная черта этого народа - а еще на азиатов говорят, что они помои перед домом на дорогу льют и камнем жопу втирают. Видели бы вы частный сектор зимою в городе - обращаюсь я к воображаемой аудитории. Брат тем временем журчит, топочет и шумно кашляет. Я смотрю на дырки в снегу и вспоминаю Hабокова. "Это ж что надо было накануне жрать, чтобы они были шафранного цвета?"
Когда я ложусь спать, то по детской привычке накрываюсь одеялом с головой. Сон опрокидывает меня мгновенно. Окно в комнате до половины занесено снегом. Дом, как шапка в рукав, засунут в излучину реки. Звезды над ним скрыты тучами, но если бы они были видны, они бы были огромны.
IV
Утром я долго прислушиваюсь к стукам и возне за дверью - где то на кухне, в сенях и в комнатах. Иногда все стихает и слышно гуденье холодильника, незаметное, но неизбывное, как собственный пульс: пытаюсь представить себе наш город в этот же момент: наверняка слякоть, грязь. Как и во всех русских городах. Каждый двор имеет собственную миргородскую лужу и секретный план ее перехода, для посторонних едва обозначенный пунктиром ломаных кирпичей и случайных досок.
Hаш двор не исключение: распахивая дверь ы с Валентином дружно от порога прыгаем вперед, налево, пять шагов прямо - и вот мы на улице. Она, как всегда, поражает своей безлюдностью. Hе знаю отчего, видимо, благодаря разухабистым советским пасторалям мосфильмовского производства, с детства во мне укрепилось мнение, что настоящее село всегда весело, многолюдно. И тщетно тогда ее живая бабка объясняла мне, что живописание столпотворений на площади перед сельсоветом и праздных девок во дворах суть химеры, что как раз таки в нормальном селе все люди с утра до вечера работают, а не шляются со стадом по главной улице, как веселые ребята, - все было напрасно. Такое положение дел казалось мне возмутительным, а деревенька убогой, просто какой-то неполноценной. Впрочем, каковы бы обстоятельства ни были, в таковом мнении я остаюсь и по сию пору. Впрочем, спустя энное количество лет, на юге тогдашнего еще СССР я увидел воочию этот идеал столичного режиссера: селенья, в которых, как в воскресный день на городской площади, людно и шумно. Сидящих в тени домов стариков с отсутствующим взглядом, с самокрутками в руках и окутанных диковинным сладковатым дымом травы, прущие напролом с естественностью и первобытной непосредственностью чингизидов, толпы узкоглазых нагловатых подростков и босых женщин в цветастых платьях, ничтоже сумняшеся ступающих прямо по плевкам аксакалов и навозу ишаков. И опрелых бледнокожих туристов, шарахающихся по закоулкам глинобитных городов с выражением восхищения и брезгливости на лице. Благословенный край:
растущие всюду в изобилии плоды, которые у нас на северах имеют весьма твердый рублевый курс, создают впечатление, что где-то в саду этих темных и крикливых семирамид, холимые и лелеемые, растут и чудесные деревца с сиреневыми, зелеными и коричневыми листиками с ликом вождя. Что и дает освобожденным людям востока такое олимпийское спокойствие и такую уверенность в настоящем и завтрашнем дне. Так что секрет "успешных" колхозов в официальных целлулоидных агитках прост: та же тоска и зависть старшего брата к неожиданному и страстно желаемому счастью члена семьи всю жизнь считавшегося юродивым:
обеспеченное безделье. Помню, с каким восхищением - но детским!, чистым восхищением бабка рассказывала мне о недолгой их жизни в Ашхабаде. Для нее, обтекаемой жены перелетного офицера, имевшей в свои тридцать лет одну пару трофейных туфель блеск восточной мишуры был в радость. И на всю оставшуюся жизнь она сохранила это боязливоблагоговейное отношение к достатку. К чужому, естественно, ибо и к старости уже своего у нее было только машинка Зингер, два - три платья, сапоги, фуфайка и предметы личной гигиены. Та пара скромных золотых сережек, что я в розовом детстве однажды увидел в ее ушах, как то незаметно и вдруг перекочевала в шкатулку моей маман. По слухам, впрочем, в годы блистательных первых реформ нашего г. на сберкнижке деда навек осталось несколько тысяч шабузей в слитках и ценных фантиках.
Hо вернемся к нашим, к нашим баранам: повзрослев и будучи "при исполнении", я часто и в собственном городе попадал днем в такие ситуации: звонишь в одну дверь - тишина, другую, третью - то же, хоть пробеги все с первого по пятый. Тишина, подчеркиваемая пульсом невидимых за дверями холодильников, да одуревший от жары телефон порой вскрикнет у кого раз другой и осечется. С досады даже хочется подойти к щитку и вырубить во всем подъезде электричество - не знаю, возможно, во мне говорит эстет, требующий логической завершенности картины.
Впрочем, на улице весьма ветрено и от того шумно, кажется, что оживленно. Пасмурно, неуверенные в себе тучи летят по небу, как фильмовая пленка на ускоренной перемотке. Если же взгляд резко опустить вниз, то контраст с неподвижной землей настолько велик, что начинает кружиться голова. Крупнозернистый снег вязко шелестит при каждом шаге и остающиеся следы по краю тут же наливаются синеющей водой. Говорить не хочется. Видимо, в предчувствии основного шоу, которое намечено традицией и родителями на сегодня.
До самых ворот нашего незадачливого дома уже прочищена единственным в деревне бульдозером дорога. Зрелище иррациональное, но весьма характерно для нас: дом, как я говорил, стоит на отшибе, один, и человеческие следы на снегу заканчиваются у самой ограды широченной, утоптанной уже площадкой, словно жирная точка в конце вопросительно-восклицательного знака. Дальше в степь, как в бесконечность, уходит из него узенькая тропка: кажется, что чувство, переполнив собой ноздреватую рассыпчатую чашу, переливается уже через край тонкою фистулой. Толпится народ. В лице у всех - ожидающее выражение помойных котов. Будничные разговоры, короткие распоряжения, шутки, негромкий пересмех. Пхнуло дымом: я поднимаю глаза и вижу, что баня уже затоплена. Поскольку ворота второй день распахнуты настежь, не задерживаясь, прямиком входим в ограду. Проносится мысль, что исходя из поговорки. уже третий день все входящие в них, являются элементами коллективного образа этой самой беды. Так сказать, "раскладывают на круг". Я обращаю внимание на прислоненную к внутренней стороне стены сеней граненую красную крышку. Вдруг становится любопытно: какая она внутри? Чего не видит ее обладатель? Подхожу и, извернувшись, не касаясь ее руками, деловито осматриваю: какая-то белая дешевка вроде марли - прозрачная и сквозь нее просвечивают коричневые доски: словно мосток через лед. Выпрямляюсь и гляжу на часы, топчусь, и, не решаясь войти в дом, ищу глазами: куда бы заныкаться? До времени "Ч" остается еще около двух часов, но по разговорам вокруг я уже понял, что в таких случаях хорошим тоном считается тянуть время. опаздывать, типа, жаль расставаться, нет сил и все такое.
