Я перевел взгляд на свою спутницу и увидел у неё на лице странную смесь обожания, ненависти и страха. Конечно. Наверняка тот самый обмудок, о котором она трещала без умолку весь вечер. Он на неё даже не посмотрел. Он смотрел на меня, кулаки его были сжаты, а в глазах полыхало желание причинить кому-нибудь боль.

– Значит, ты действительно редкостный гондон, – буркнул я, поднимаясь на ноги. Он улыбнулся. Зубы были идеально белыми и резко контрастировали с окружающей темнотой и помойкой.

– Ты, – процедил он, не поворачивая голову, – иди домой. Я скоро закончу и поговорю с тобой.

– Ник… – она попыталась что-то сказать, но слова застряли в её глотке. Она была напугана. Очень сильно.

– Пошла. Вон, – повторил он, наблюдая за тем, как я отряхиваю куртку. – Сейчас вырублю твоего ублюдка, и поговорим. Ты, видимо, забыла, что я тебе говорил.

– Ник. Он просто фотограф. Он фотографировал меня.

– Кому нужно фотографировать твою испитую рожу, – рассмеялся он. Холодно и жестко. Властный уебок. Я встречался с такими. Все они были, как один. Редкостными гондонами.

– Мне, – буркнул я, подтягивая лямки рюкзака так, чтобы он не болтался.

– Я займусь тобой через минуту, – обрадованно улыбнулся он. Конечно, тычок и мое падение убедили его в легкой победе. Типичная ошибка всех мудаков.

– У тебя нет минуты. Ты слишком много пиздишь, – я подскочил к нему и резким кроссом врезал ему по скуле. Теперь настал черед гребаного франта лететь на жопу, а потом ошарашенно тереть место ушиба и смотреть на того, кто посмел это сделать. Он взмахом, резким и недовольным, отмахнулся от подбежавшей к нему женщины и, поднявшись на ноги, несколько раз крутанул корпусом, будто разминаясь. Делал он это подчеркнуто и небрежно, нацепив на лицо равнодушную маску. Но я-то знал, что этот обмудок в ярости.

И он кинулся на меня без предупреждения. Правда, не учел только одного. Я почти всю свою жизнь прожил в этом районе, и редко какой день обходился без стычек. Здесь не действовали правила, и упавшего еще долго месили ногами, пока рожа не превращалась в перемолотый тупой мясорубкой фарш. Везло, если ты выживал, но были и те, чье остывающее тело находили через пару дней копы. А франт дрался по правилам. Он не использовал ноги, локти и пальцы. Бил резко и уверенно крепкими кулаками. Но бил скучно и предсказуемо. Поэтому, когда я легко уклонился от его руки и, пользуясь случаем, врезал ему по яйцам ногой, на его лице возникло обиженно-удивленное выражение. Она вновь подбежала к нему, но он влепил ей такую пощечину, что она отлетела к мусорному баку и, ударившись головой об мокрую кирпичную стену, застонала от боли. Мне этого было достаточно.

Навалившись на обмудка всем весом, я заблокировал ему руки, зажав их между ног, а потом принялся медленно и методично избивать его холеную морду. Я бил нацелено, стараясь разбить бровь, сломать нос и расплющить до состояния раздавленного помидора губы. Мне понадобилось два удара, чтобы добиться этого, и еще один, чтобы сломать нос. Его рожа превратилась в жуткую перепуганную маску, измазанную кровью и соплями. Мои кулаки тоже покраснели, но я не чувствовал боли от разбитых костяшек. Ярость была сильнее.

Я бросил взгляд в сторону мусорного бака и увидел ее глаза. В них был страх, и страх этот был сильнее, чем при появлении этого обмудка. Ник. Ебанутое имя. Был у меня знакомый Ник. Ебался в жопу с бомжами, а потом сдох от пера в бок. Все Ники ебанутые. Этот – не исключение.

Остановившись, я слез с вздрагивающего франта и, вытерев кулаки об джинсы, направился к женщине. Она посмотрела на меня с ужасом, но взяла за руку и поднялась на ноги. Я криво улыбнулся, понимая, что такого ей видеть еще не доводилось. Ну и пусть. Пусть увидит, что её страх тоже кровоточит. Что ему тоже больно. А завтра будет еще больнее, если он не сдохнет.

– Видишь? – шепнул я, приблизив губы к её уху. Она отрешенно посмотрела на меня, ничего не понимая. – Он – обычный человек. И сейчас ему больно. И он тоже боится. Боится, что эта боль повторится. А она повторится, – я повысил голос, чтобы кашляющая кровью с соплями куча мяса на грязном асфальте меня услышала, – если он сделает тебе больно.

– Я никогда не стану прежней, – улыбнулась она и вдруг резко прижалась ко мне. Я даже не успел напрячься, как она отлипла и отошла в сторону. Левую сторону груди кольнуло льдом.

– Станешь, – тихо произнес я, смотря на неё. Я снова видел усталую, грустную женщину, которой всего-то хотелось гребаного тепла, а не унижений и кулаков валяющегося на асфальте уебка. Мне нужно домой. Выпить пива, выкурить сигарету и обработать портрет. Портрет её души.

Только открыв сырой raw[8] с её портретом, я ужаснулся тому, насколько страшной была её душа. Все те недостатки, которые я видел в кафе, сейчас резали глаза еще сильнее. Ужасная кожа, ужасные мешки под глазами, ужасные прожилки в белках, ужасные губы, ужасная присыпанная дешевой пудрой грудь. Ужасная женщина.

Вздохнув, я отпил из банки пива, поморщился, когда газы стрельнули в нос, и приступил к обработке. Последний раз я садился за «Фотошоп» восемь лет назад, но мозг и пальцы быстро все вспомнили. Вспомнили, как разглаживать кожу, какой командой инвертировать маску, как придать блеск глазам и сделать человека красивым, безжалостно изгнав из его портрета ебаную говнину. В ней говнины было много, и мне пришлось изрядно помучиться. Чертовы поры никак не желали исчезать, а если я их замазывал кистью, то они расплывались по коже безобразным бледно-черным пятнышком. Лишь три процедуры разглаживания придали коже здоровый вид. А после того, как я ослабил мимические морщины и убрал складки на шее, портрет понемногу стал походить на человеческий. Посадив в глаза блики, я удовлетворенно хмыкнул и, закурив сигарету, откинулся на стуле, чтобы оценить то, во что я превратил душу этой несчастной бабы. Я был уверен, что она сейчас полирует хер своему Нику, а он, накрутив её безжизненные волосы на кулак, злобно порыкивает, вбивая свои яйца ей в глотку.

– Ты прав, – я не удивился, услышав Его голос за спиной и почувствовав лед на шее. – И Я прав.

– В чем Ты прав? – тихо спросил я, открывая калибровку и возвращая коже женщины здоровый цвет. – В том, что она сосет ему хер?

– Конечно. Неужели ты думал, что испорченная душа так быстро послушает тебя, – Он усмехнулся, снова обдав сердце морозцем. – Но смею тебя заверить, зерно сомнения ты в ней посеял. Но прав Я в другом. Я прав в том, что поручил тебе эту работу.

– Брось, – отмахнулся я. – Ты наверняка знал, что я занимался фотографией и умею работать с проявкой в Фотошопе.

– Знал. Но твой вкус решает, человечек. Ты так трогательно изменял её душу, и посмотри…

– Ага. Красавица, – кивнул я, смотря на результат своих трудов. – Но я все еще не понимаю, какая Тебе от этого польза?

– Что ты заладил о пользе, – сварливо буркнул Он. Я услышал, как скрипнуло старое кресло у окна. – Скажем так, Меня забавляет наблюдать за тем, как одна душа пытается изменить другие души. Да, Я мог бы и сам этим заниматься, но у Меня и других забот хватает.

– Пугать до чертиков несчастных алкашей, пока те не обосрутся и не выпрыгнут в окно, приняв Тебя за белую горячку? – сварливо ответил я и мстительно улыбнулся, почувствовав капроновый шнур на шее.

– Могу проделать этот фокус с тобой, если не перестанешь выказывать непочтительность, – холодно заметил он. Настолько холодно, что моя ладонь прилипла к банке с пивом, а сердце на миг онемело от холода.

– Прости, – вздохнул я, понимая, что съязвил незаслуженно. Все-таки я сам согласился на эту работу. И от результатов моей работы зависела та боль, которую испытывал не только я.

– Прощаю, – проворчал Он. Судя по тону, нихера он не простил. – И даже отвечу на твой невежливый вопрос. Обычно Я задаю вопросы, а не Мне их задают. Но спишем это на твой шок. Все-таки первая душа. Пусть и гадкая, как колодезная жаба… Видишь ли, Я предпочитаю использовать помощников из числа тех, кто мне должен.