– Или же их жизни изменятся.

– А если я откажусь? – тихо спросил я. Он кивнул, словно ожидал этого вопроса, и, почти прильнув к моему уху, прошептал:

– Она будет страдать еще сильнее. И ты будешь чувствовать её боль. Каждый обработанный портрет уменьшит эту боль. И каждая строптивая выходка увеличит её.

Мое тело вдруг пронзила другая боль, аналогов которой нет на свете. Казалось, мою душу рвали на части раскаленными добела щипцами. Раз за разом терзали оголенные нервы, а ледяные иглы проникали в мозг, заставляли ныть зубы и каждый ебаный волосок на моем теле. Внезапная злоба захлестнула мой разум. Я понял, что Он мне показывает. Это её боль. И она страдает так же, как и я.

– Я согласен, – хрипло прокаркал я и с упоением ощутил, как боль постепенно сходит на нет. Она осталась, но стала какой-то тупой и зудящей. Но, по крайней мере, она не сводила с ума и не вызывала страшные мысли.

– Отрадно слышать, – скупо бросил Он, возвращаясь к креслу. – Камера твоя, Адриан. Ты делаешь фотографию и обрабатываешь её. Все просто.

– Не все просто. В чем подвох? Всегда есть ебаный подвох, – истерично рассмеялся я. – Я на голливудских фильмах воспитан. Везде есть подвох. Уж Тебе ли не знать об этом.

– От твоей обработки фотографии будет зависеть дальнейшая жизнь человека. Кому-то достанется жизнь лучше той, которая была. А кому-то хуже. Тебе решать. Он, – серый палец уставился на фотоаппарат, – поможет тебе увидеть не просто человека, а его душу. Со всеми шрамами и грехами. Очистить её или нет, теперь будет зависеть от тебя.

– А она? – мой взгляд упал на фотографию.

– Она не будет страдать, пока ты делаешь свою работу. Обещаю, – кивнул Он. Я поверил Ему. У меня просто не было выбора. Была лишь его иллюзия.

– Зачем Тебе это? – спросил я, беря фотоаппарат в руки. Он кольнул мои пальцы ледяной злобой и идеально лег в ладонь. – Какое-то странное удовольствие?

– Всему свое время, Адриан, – Он поднялся и повернулся к окну. Я безумно хотел заглянуть в Его лицо, освещаемое солнцем, увидеть его глаза, но не мог сделать даже шага. – Всегда будут вопросы. Будут и ответы. Всему свое время. А теперь… за работу!

Все началось с того момента, когда Он дал мне этот фотоаппарат. Эту черную, дьявольскую машинку, снимающую не портреты людей, а их души. И я мог менять эти души, двигая ползунки в Photoshop[5]. Мог добавить больше света, а мог увести душу в вечную тьму. Но я не знал, зачем Ему все это? Почему я? И какой во всем этом смысл? Оставалось надеяться, что я найду ответы на эти вопросы. А пока Он прав. Пора работать. Ведь теперь я ебаный фотограф…

Кто был первым… Не помню. Через этот гребаный фотоаппарат и мои руки прошли тысячи людей. Тысячи портретов. Тысячи душ. Душ, наполненных говниной, как яйца ботаника спермой. Только ботаник может подрочить и ему полегчает, а говнину так просто не вывести. Надо крутить ползунки, превращая убогий сырой снимок в произведение искусства.

Кто был первым? Вспомнил. Она была первой. Странная, потасканная жизнью женщина, которую я случайно нашел в интернете. Да, тогда мне еще приходилось искать их самостоятельно. На сайтах знакомств, на форумах и в чатах. Выслушивать потоки сопливых бредней об их бывших, а потом, сделав снимок, растворяться из жизни. Правда, иногда я задерживался. Всего лишь на ночь. Таких я помню лучше. Они дарили мне тепло, а я отдавал им свое взамен. И боль утихала, и гребаный фотоаппарат не так жег льдом ладони. Я вспомнил её. Потасканная женщина. Первая измененная мной душа. Странная. Несчастная. Как её звали? Не помню. В моем дневнике она проходила как «Первая».

– Он был психом, – сказала она, пока я мрачно цедил еле теплый чай, сидя напротив неё и стараясь не сдохнуть от скуки. Вместо чая я с большей охотой выпил бы виски или старый добрый «Миллер»[6], наполняющий утром рот мышиным говном. Дешевое пойло для опустившихся. Но мне нравилось. Только вместо «Миллера» приходилось довольствоваться чаем и болтовней потасканной женщины. Казалось, ей мое присутствие вообще не всралось и рассказывать она могла с успехом даже молчаливому и холодному унитазу. Но мне нужно было сделать портрет. Боль становилась сильнее, и я знал, что от сумасшествия меня отделяет всего один день.

– Психом? – переспросил я, резким жестом отодвигая в сторону пустую чашку.

– Да. Психом, помешанным на контроле, – кивнула она, посмотрев на меня впервые за все то время, что мы провели в кафе. Я тоже словно впервые посмотрел на неё. И то, что я увидел, мне не понравилось. Говнина сочилась из неё, как зубная паста из тюбика, на который наехали колесом. Она перла изо всех щелей. Идиоты, что верят фотографиям на сайтах знакомств, наверняка тоже удивлялись, когда она приходила на свидание, а потом сбегали, не выдержав и часа.

У неё была рыхлая кожа и тяжелые мешки под глазами. Не аккуратные, еле заметные мешочки, которые так украшают женские глаза и делают их томными. Это были мешки, побитые молью и временем. Они были полны слез и грусти, которая только и ждала, чтобы вырваться на волю. Она попыталась скрыть это таким количеством тоналки, что стала похожа на восковую куклу из какого-нибудь музея ужасов. Еще и эта вульгарная, красная помада, чуть испачкавшая зубы. Почему-то все женщины считают, что красная помада им идет. Эту женщину красная помада делала похожей на престарелую блядь, которая давала исключительно клоунам. Но помада – это полбеды. Огромные поры, черные и глубокие, как демонические угри. Они были всюду. На неровном лбу, на носу, на подбородке, но страшнее всего под глазами. Когда она улыбалась, поры расширялись вместе с её улыбкой, и я начал опасаться, что говнина полезет из этих пор и зальет к хуям ресторан, меня и этот гребанный фотоаппарат, лежащий рядом на столе.

Впрочем, если жизнь не была бы к ней так сурова, я мог бы назвать её привлекательной. Губы были красивой формы. Крупные, чувственные и на удивление ровные. Без этих жутковатых канав, делая губы похожими на лопающиеся вишни. Да и грудь, почти вывалившаяся из декольте, тоже была неплоха. Убрать тоналку, добавить спортзал, и любой мужик был бы рад спустить на неё все свое желание.

– Он контролировал меня. Каждый мой шаг, – она истерично засмеялась, заставив меня отвлечься от рассматривания её груди и сконцентрироваться на разговоре. – Он даже сделал мне предложение.

– Ты ответила согласием? – спросил я, закуривая сигарету. Она поморщилась, но мне было насрать. Я не на свидание сюда пришел, а сделать фотографию. Одну фотографию и забыть об этой женщине и её странной истории.

– Да. Но его мое согласие не волновало. Он и так знал, что я соглашусь. Все мои друзья уговаривали меня бросить его, но я не могла. Он не позволял мне этого сделать.

Я еле заметно улыбнулся и тихо кашлянул, чтобы не рассмеяться в голос. История походила на сказку. Уверен, что даже друзья у неё были выдуманными, пока не съебались в закат от ужаса, не выдержав такой дружбы. Она, не обратив внимания на мое фырканье, продолжала: – Он дарил мне подарки, это платье, телефон, золото. Обеспечивал. И контролировал.

– И что стало последней каплей? Ну, почему ты решилась его бросить? – спросил я, понимая, что история может длиться еще долго, а болтать она могла, похоже, еще дольше. Она подняла на меня глаза, заставив меня замолчать, и грустно улыбнулась. На миг исчезла та говнина, что её уродовала. Я увидел другую женщину. Усталую, грустную и тоже борющуюся с болью. Не такой сильной, как у меня, но все-таки болью.