Наши старшие сестры подняли всю округу на уши, когда обнаружили нашу пропажу и сообщили моей маме, что нас нигде нет, та в свою очередь в ужасе начала поиски по всему району. А мы уже тихонько возвращались домой по мосту, и вдруг увидели мою маму с дикими, ищущими, заплаканными глазами, ну и сестры, конечно, тоже ревели из-за чувства вины. Мы так перепугались в тот момент, что от страха оказаться наказанными, со всех ног кинулись к ним облитые слезами и стали вымаливать прощение. Мама простила нам эту шалость, после чего мы не стали больше ходить одни на левый берег. Но обман этот оставил жирный отпечаток в моем тогда ещё созревающем сознании. Чувство вины пульсировало в моей груди, подбегая к маме, я уже не боялась наказания, больше меня тяготило мамино разбитое состояние. Это совесть проснулась во мне. Я чувствовала вину за то, что обманула её, причинив ей боль душевных переживаний. С тех пор я поняла, что слезы сильная штука. Слеза – соленая вода и лишь наивная, искренняя слеза способна, растопить даже самое ледяное сердце.

Со временем я осознала, как тяжело скрывать обман и жить с ним, в вечном страхе. Человек разоблаченный, осознающий последствия своего обмана, обязательно начнет защищаться и по его защите можно понять на сколько человек искренен и раскаивается ли он в содеянном. Чем агрессивнее защита, тем страшнее правда, а чувство вины отсутствует напрочь. Такой способ самозащиты и не вполне надежен, и не хорош. Лишь человек, боящийся разоблачения кидается на всех с агрессией, а тот, у кого правда – не боится слов и пустых обвинений. В тот раз нас спасли слезы и раскаяние, но самый легкий и хороший способ самозащиты: не затыкать рта другим, а самим стараться быть как можно лучше. Ещё я усвоила и навсегда закрепила в своем «внутреннем фундаменте» то, что честность есть сила, и нет ничего сильнее честности! Искреннее раскаяние зачтется на самом главном суде, хоть на земле избежать наказания за совершенные проступки не удастся. Но наказание это во благо и в назидание другим.

–

Заплаканная, я сидела в маленькой оградке, заставленной венками, и воспоминания грели меня, они скользили мимолетно ухватить их, задержать было трудно, боясь упустить следующее. В своем старом дневнике я читала, как сломленная маленькая девочка описывала прожитые дни в стихах, так тогда я переживала одиночество, и пустоту в сердце, так сильно я не хотела отпускать прошлое. На страницах памятного дневника остались следы от слез печали, в нем были записаны скорбные песни, стон и рыдание…

–

Дети очень наивны, доверчивы, им легко причинить боль, но со временем они могут забыть о ней, а могут помнить и даже жалеть о том, что помнят. В те годы я была совершенно простодушной, считала, что меня окружает только хорошее. Но мое сознание изменила травма, нанесенная мне моей лучшей подругой, в момент безобидной детской игры. След, от которой, как невидимый, но глубокий шрам, остался на всю жизнь. В тот день я пробудилась, словно приходящий в чувство после вина человек, увидела, что в людях порою таится, нечто ужасное, что за улыбкой порою прячется фальшь и даже в хорошем есть чуточка плохого.

День, как и все предыдущие, начался прекрасно, на улице только что прошел дождь, и детвора из своих квартир гурьбой вывалилась в ограду. Мы с Таней искали накидку на наш штабик, чтобы в следующий раз его не затопило. Когда мы искали с ней что-то нужное, обязательно находили ещё и что-то интересное, например: красивый осколок стекла, камень или пробку, иногда находки были ценные: цепочки, брошки. Все это мы складывали в красивый мешочек или коробочку и закапывали за домом.

«Золотое, прекрасное время! Жизнь наша была таинственная и заманчивая, и так страстно было знакомиться с ней. Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто ещё кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным».

Наверняка, у каждого в детстве было такое тайное место, в котором хранились «сокровища юности». Это секретное место, окутанное неизведанностью, таинственностью, о существовании которого знают все, но никто не догадывается о том, где оно находится, что в нём скрыто, и всем интересно узнать, что же там. Этот факт возбуждал в нас чувство, какой-то, глупой важности и загадочности. Мы хранили в секрете что-то самое обычное, но делали вид, будто это редкая и очень интересная вещь, что делало нас немного выше своих сверстников. Почему-то, когда у тебя есть то, чего нет у других, не совсем разумный становится от этого высокомерным, это забытое чувство ребячества остается в детстве, но есть и такие, которых всю жизнь преследует это чувство. Сейчас наблюдая за избалованными, заносчивыми людьми понимаешь, что высокомерие – это болезнь души: хроническая или наследственная, но чаще всего передаваемая воздушно-капельным путем и её надо лечить, а лучше всего предупреждать, искоренять. Мы всякими разными безделушками пополняли наш «секретик». В этот раз я нашла красивый стеклянный шарик, показала его Тане, и заметила, что он ей очень понравился, в её глазах сверкнула зависть, но она не выдала её и предложила закопать его в наш кладик. Зависть – один из страшных пороков человека, это паразит, медленно поедающий своего хозяина. В глазах сокрыта душа, если хотите узнать человека, понаблюдайте за его взглядом. Как окна в доме выдают нам образ и жизнедеятельность создания, которое живет в нем, так и глаза выдают человеческую душу.

Когда мы возвращались в ограду, увидели, как Сеня с друзьями Толей и Ваней околачивались около нашего штабика. Своё летнее убежище мы строили только для девочек, а мальчишкам вход в него был категорически запрещен, поэтому мы, как дикие кошки, кинулись отпугивать их от нашего убежища, мальчишки разбежались в разные стороны, но мы гонялись только за Сеней. Обычно он нам поддавался, приседал на корточки, хватался руками за голову и звал на помощь друзей, у нас же появлялась возможность подергать его за уши, пощипать, но особенно нам нравилось вырывать у него по волоску с макушки. Коротенький золотистый волосок с его макушки, у меня в руках имел такую ценность, будто это и не волосок вовсе, а выпавший из гнезда новорожденный птенец, которого и обратно вернуть нужно, дабы не причинять боли хозяину и себе оставить хочется. Ценность его заключалась в том, что это была частичка человека, к которому я испытывала на тот момент удивительное, нежное, незнакомое чувство, держать в руках его волосок всё равно, что держать его за руку. Если вам знакомо это непередаваемое, трогательное ощущение первого прикосновения с человеком, так давно желанным, то вы наверняка понимаете меня. Сеня не злился на нас, только скорчив жалобно личико, гладил себя по макушке.

– Собирайся народ кто в «краски» идет! – кричала Таня, стоя в самом центре ограды с высунутым большим пальцем из кулака. Мы все наперегонки бежали к ней, цеплялись за её палец, чуть не сшибая её с ног.

Таня собрала пол ограды: это больше чем достаточно. Определили роль каждого в игре считалочкой, которых очень много знали. Тане досталась роль «покупателя», а Ване роль «продавца». Я, Сеня и остальные были «красками». Это забавная детская игра, правила её просты: сначала выбирался «продавец» и «покупатель», а все остальные были «красками». Каждая «краска» загадывала свой цвет и тихонько сообщала его «продавцу». «Краски» садились на лавку (мне досталось место рядом с Сеней), а «покупатель» подходил к игрокам и говорил, какую краску хочет купить, например: – я пришел за красной краской. Если такой краски нет, «продавец» отвечает: – такой краски нет, скачи по дорожке на одной ножке! Тогда «покупатель» прыгает кружок на одной ножке, и возвращается за новой краской. Если же такая краска есть, «продавец» говорит: есть такая, платите столько-то, но не показывает кто это. «Покупатель» быстро расплачивается, отхлопывая по ладошке «продавца» свой возраст. «Краска» в это время вскакивала со скамейки и убегала, а «покупатель» должен догнать её и, если он поймает «краску», то садится на её место, а пойманная «краска» становится покупателем. Если «краске» удавалось вернуться на скамейку непойманной, игра начиналась сначала с прежним «покупателем».