Я долго собирала свой наряд, яркий, необычный и скрывающий все мое тело. Но когда я вышла на улицу, я поняла, что мой костюм не столь уж выделяется среди остальных.

В нем я чувствовала себя словно в броне. Такой закрытый, скрывающий мою личину. Я могла свободно идти, мешаясь с обезумевшей толпой, делать что хочу, заговаривать с кем захочу.

Прохожие – разряженные в пух и прах как и я, не раз пытались угадать кто же я. И каждый раз ошибались. Более того – стоило мне сказать это им, и они не верили. Когда мое терпение лопало, я попросту срывала свою маску.

– Вот, вот же я! Это я! – порой я не выдерживала и срывалась на крик.

– Нет, нет! Это не ты, ты другой человек, – убеждали меня. А если я вновь не соглашалась – откуда не возьмись доставали маски, одежду и грубо напяливали на меня, а затем восклицали – мы же говорили кто ты! Смотри, смотри!

Эти чужие маски сдавливали мне лицо, мне было тяжело дышать через них, прорези для глаз были слишком узкие, и я шла в них, спотыкаясь. А надетые помимо моей воли костюмы давили, стягивали мое тело или наоборот, свисали мешком, и я путалась в их длинных полах, шатаясь как пьяная и падая.

Я раз за разом срывала с себя чужие вещи, отбрасывала их как можно дальше и сбегала, пока мои обидчики не опомнились.

Но и мой костюм начал тяготить меня – в нем становилось душно, и спустя столько времени я начала ощущать его тяжесть на своих плечах. После очередного «костюмера» я не выдержала и сорвала с себя не только напяленные им на меня одежду, но и свой собственный костюм. Я бросила ему тряпки в лицо, а моя маска раскололась об асфальт, обдав моего обидчика острыми брызгами осколков.

– Смотри! Смотри! – закричала я! – Вот я!

Он стоял ошарашенный, а затем тихо ответил, – не верю… – Сейчас, сейчкас я расскажу тебе кто ты, и достал из своих просторных одеяний очередную маску.

И я бежала, и моя кожа царапалась о чужие костюмы, обагряя их каплями моей крови. Запыхавшись, я остановилась отдышаться и случайно увидела себя в отражении витрин.

И в тот момент мое тело показалось мне таким нелепым, таким слабым, и таким невзрачным среди всего этого Карнавала. Слабое, в царапинах и синяках, такое несовершенное и такое беззащитное…

Мне вновь захотелось найти свой костюм и скрыть им свою наготу. Мне захотелось броситься прочь отсюда – забиться домой или сбежать в глушь. Туда – где меня никто не увидит кроме птиц и зверей, туда, где никто не будет заставлять меня носить неудобные костюмы и душные маски, туда, где я смогу залечить свои раны ледяной озерной водой, жаром костра, колючими еловыми иголками и мягким бархатом мха.

Но я продолжала идти посреди Карнавала – нагая, я лавировала меж веселящейся толпы, чувствуя горячие поцелуи солнечного света на своей коже.

Может когда-нибудь моя кожа станет достаточно крепкой, чтобы не трещать по швам, режась об острые края чужих нарядов.

Может когда-нибудь, взглянув мне в лицо, кто–нибудь да и узнает меня.

Может когда–нибудь, я приму себя, и без содрогания взгляну на своё отражение.

А пока – да здравствует Карнавал!

Я стою на коленях в благодарность Богу и признаваясь в любви, но много ли во мне любви и благодарности, если я настолько не берегу свои несчастные колени. Много ли во мне любви, если я не люблю себя – начало и конец меня, моей жизни, моего воплощения.

Я бегу, спотыкаясь, за теплом и любовью. Но даже жар любимого человека не согреет меня, если мое солнце внутри погасло.

Я раздаю себя по дешевке, лишь бы меня любили и хвалили. Руку за пятак, голову за четвертак. Но когда от меня у меня ничего не останется, чем я буду ловить улыбки и восхищенные взгляды?

Мои глаза несовершенны – я вижу лишь то, что хочу видеть и то, что увидеть боюсь. Может тогда мне стоит больше печься о собственном зрении, чем о красоте окружающего мира? Может, когда мои глаза станут более совершенными, окружающий мир в их отражении станет лучше?

Я во многом презираю себя, но мне от себя никуда не сбежать, ведь я – центр мира для самого себя, и этого мне не суждено изменить.

Звезды будут светить, даже когда меня не станет. Но для меня звезды меркнут, когда я закрываю глаза и не вижу ночное небо. И когда я умру, звезд для меня больше не будет.

Звезды будут светить, когда меня не станет. Но когда я умру, я заберу звезды с собою во Тьму для себя. И весь мир утонет в Бездне моих глаз с моим последним вздохом.

Когда я была маленькой, мы жили в маленькой квартирке в маленьком подмосковном городишке…

Я помню запах влаги, пыли и плесени, помню ржавые подтеки на сыпящемся потолке, с которого время от времени отрывались и падали вниз глыбы известки. Помню деревянные облезлые половицы, вонзающие занозы в ноги и руки. Помню шорох и писк мышей по ночам. С тех самых пор запах плесени и влаги ассоциируется у меня с домом и детством.

В той квартире мы жили втроем – я, тогда еще не поступившая в школу, двоюродная бабушка, сидевшая со мной и хлопотавшая по хозяйству, и мама. Мы с бабушкой занимали большую комнату, мама ютилась в маленькой. В маминой комнате, в самом дальнем углу стоял старинный книжный шкаф, к которому было не подступиться из – за наваленных вокруг мешков и баулов с вещами. Мне всегда хотелось посмотреть книги оттуда, но добраться до него было сложно, а уж оттащить мешки, баррикадирующие дверь шкафа тем более.

Когда мамы не было дома, та комната пугала меня… Иногда мне казалось, что там, за завалами, за задней стенкой шкафа (где по словам старших стояла большая икона Ангела Спасителя – что она делала за шкафом мне не ясно до сих пор) есть проход в другой мир. И стоит мне остаться одной, как из него, учуяв меня, полезут жуткие и голодные монстры. Они утащат меня к себе или даже съедят на месте – и кто знает, что из этого лучше.

Пару раз, в полудреме или во снах, очень похожих на реальность я видела их. Один раз перед рассветом это был темный силуэт великана, ростом до потолка со странной формой головы – в темноте казалось, что на нем колпак, как у палача. Он неподвижно стоял, зияя в дверном проеме, а за его спиной стояла кровать со спящей мамой. У меня же, застывшей от ужаса, в голове вертелось лишь одно слово, – мясник. В другой раз это были нагие и безликие худощавые создания, со складчатой кожей и заострёнными конечностями. Они копались в подушках пустующего дивана в другом конце комнаты, терзая матрас, а по квартире от них расходился кровавый дым. Мне говорили тогда, что эти монстры – лишь плод моей фантазии, не стоящий внимания, но сейчас, когда я пишу про них, я чувствую, словно этим я открываю для них портал в эту реальность.

И поэтому я каждый день ходила хвостиком за бабушкой – во мне теплилась надежда, что со взрослыми они не справятся. Лишь бы не оставаться одной, лишь бы не стать их добычей. Особенно жутко становилось ночью – мама возвращалась очень поздно, и ее комната пустовала до полуночи, а то и дольше.

И мы с бабушкой ждали ее. Мама ехала из другого города с работы на поезде, а возле станции рос лес. Говорили и до сих пор говорят, что в том лесу нередко находят трупы. И поэтому каждую ночь – мы, затаив дыхание, ждали – придет, не придет.

Помню, как бабушка брала черную ленту с вышитой позолотой молитвой и читала. Иногда, ввиду возраста и переживаний, у нее начинало болеть сердце. В такие моменты она пугалась уже за свою жизнь и хваталась за лекарства, наполняя комнату запахом корвалола и валерианы. И я понимала, что она может умереть. И тогда, тогда я останусь одна ночью в квартире, а чудища то не спят. Отец часто бывал в другой стране, а приезжая в Россию, жил в другом городе. Дедушка жил в получасе ходьбы на краю того самого леса. Но разве монстрам с той стороны не хватит этого получаса, чтобы проглотить меня целиком?

Я люблю ночь, ведь ночью мама приходила домой. Но та же самая ночь могла забрать у меня маму навсегда.