Темно-зеленые вагоны с шумом причалили к краю платформы. Распахнулись двери…

– Товарищи, товарищи, осторожней!

– Давайте вот, как для разгрузки, встанем… Вы – сюда. А вот вы – туда…

Наводя порядок, на платформе деятельно распоряжался какой-то парень лет двадцати пяти, в железнодорожной фуражке с черным околышем¸ в светлой гимнастерке и синих брюках-галифе, заправленных в запаленные сапоги. Костя его знал, да многие знали. Илья – секретарь комитета комсомола.

– Так, товарищи! А вы вот туда встаньте…

– Илья! А нам можно? – это спросила Любка, Костя не успел просто, не сразу сообразил в суматохе.

– Вам? – комсомольский лидер озабоченно хмыкнул, глянув на ребят. Потом улыбнулся, хорошо так, совсем по-свойски. – А не уроните?

– Что вы! Да мы ж взрослые уже.

– Взрослые они… – хмыкнув, Илья махнул рукой. – Ну, коли взрослые… Становитесь. Вот здесь, цепочкой. Ну, все, товарищи. Передаем!

Вдруг послышался детский плач. Потом – смех – тоже детский.

Дети были маленькие, ясельные – года по два, три. Их предавали из рук в руки, бережно и осторожно. Из вагонов, через платформу и вокзал… А дальше уже везли на подвохах, но в большинстве же – несли на руках, как самую великую драгоценность. На руках, через весь город. Маленький ленинградских детей. Эвакуированных.

Длинная вереница колонной растянулась по всему городу.

– Вот же фашист, гад какой… – слышались приглушенные разговоры. – Даже таких малышей не жалеет.

– Фашист, он фашист и есть.

О том, что скоро в город прибудет эшелон с маленькими детьми, эвакуированными из Ленинграда, стало известно еще в начале июля. Мама у Костика работала на почте телеграфисткой. Она и проговорилась, хотя, наверное, не должна была. Откуда сама мама узнала? Кто знает… Вряд ли правительственную телеграмму прислали бы на обычную почту. Верно, кто-то из подруг просветил.

Ну, как бы то ни было, совсем скоро об эшелоне знали все. Потому как в телеграмме так и говорилось – «Обеспечьте встречу и размещение 1500 детей ясельного возраста».

Помещения для детей подготовили быстро, остался один вопрос – как доставить малышей из вагонов? В грузовые машины или автобусы их ведь не посадишь – маленькие совсем. Вот начальство и решило – перенести детей на руках. Указание донесли до всех организаций и учреждений. Впрочем, и не нужно было указывать…

– Все-таки, хороший у нас народ, – щурясь от утреннего солнышка, с гордостью произнес Колька. – Вон как сейчас… как своих…

Любка согласно кивнула. Пушистые ресницы ее дрогнули:

– Так они и есть свои. Ну, все эти дети. А как же иначе-то? Ведь война…

– Война… – Рокотов вдруг захорохорился, непокорные вихры его еще больше растрепались, раскраснелись щеки. – Да, война. Но, она ведь скоро закончится. Я так думаю! Да и не только я. Товарищ Сталин что говорил? Бить врага малой кровью, на его территории. Так что, кончится скоро война. Жаль, поучаствовать не успею!

– Нашел, о чем жалеть, – с неожиданной жесткостью осадила одноклассника Люба. – О войне… Да я бы… да чтоб она, проклята, закончилась бы уже поскорей. Чтоб мы этих фашистов… Гады! До Ленинграда уже доперли… А вдруг к нам, в Тихвин, придут? Что мы тогда будем делать?

– Эй, эй! Ты что такое несешь-то? – Колька с возмущением замахал руками. – Да никогда в жизни фашисты до Тихвина не дойдут! Товарищ Сталин же…

– Если что – в партизаны можно, – перебив, тихо промолвил Костя. – Я слыхал, в отряды уже набирают. У меня один знакомый из депо пошел… Там знаете… знаете какие ребята нужны? Ого-го! Сильные, смелые…

– А у меня – первая стпень ГТО! – напомнил Рокотов, словно бы между прочим. – И стреляю я… сами знаете.

– И у меня – перввая! – Любка зябко поежилась. – И…я еще и немецкий знаю. Конечно, не так хорошо, как Костик, но все-таки.

Услышав такие слова, Костя покраснел. Учился он, Костантин Рулев, хорошо, отлично даже. Но, как-то этого стеснялся, не любил выказывать на людях. Почему-то не хотел, чтоб его занудой-отличником считали. И так-то по праздникам выглядел, как маменькин сынок – короткие, по колено, штаны, матросская курточка. Мама старалась, да – единственного сына одевала, учила. Что же касается ГТО… ну, на третью ступень сдал –с трудом, правда. Но, что и говорить – старался!

– Вы это, ребята… – Костик покачал головой. Внезапно нахлынувшее волнение охватило его так, что мальчишка не мог подобрать слова.

– Вы, вот что… Я сам, конечно, не верю, что… Но, если вдруг… Давайте все разом в партизанский отряд запишемся!

– Давайте! – радостно согласился Колька. – Ты да я… А Любку вряд ли возьмут!

– Это почему это не возьмут? Чем я вас хуже?

На следующий день, ранним утречком, друзья отправились в райком комсомола. Записываться в партизаны.

– Куда-куда? – изумленно переспросил комсомольский работник, серьезный круглолицый юноша. Полноватый, в серой чесучевой толстовке и старомодных круглых очках, он чем-то напоминал старорежимного приказчика. Аккуратный пробор, отпаренные до стрелок брюки…

– Да вы… вы что? Какие еще партизаны? Слова товарища Сталина забыли? Панику разводите! Да я… А ну, как фамилии, живо! Отвечать!

Тут зазвонил телефон. Черный эбонитовый аппарат, стоявший на заваленном бумагами столе.

Комсомолец тот час же схватил трубку, видать, давно ждал звонка. Дождался – вскочил, вытянулся, словно бы рапортуя:

– Алло… Да, я, товарищ Зуев! Слушаюсь, товарищ Зуев… Так точно. Будет исполнено, товарищ Зуев. Отчеты направим в самое ближайшее время.

Окончания разговора друзья дожидаться не стали. Потихонечку просочились в коридор – да только их и видели!

– Ну, вот, – оглядываясь на здание райкома – красивейший в городе особняк – разочарованно протянул Рокотов. – Говорил же – никто нас никуда не возьмет.

Ничего подобного Колька не говорил, просто сейчас вот выпендривался. Да и что было говорить-то?

Между тем, война неумолимо приближалась, давая о себе знать отдаленным гудом канонады. Все чаще появлялись над городом самолеты с черными крестами. Пока еще – разведчики. Прилетали и днем и ночью. Высматривали, шпионили, по ночам сбрасывали осветительные ракеты.

На каждой улице были дежурные, которые следили за порядком. Появились такие и на Новгородской, и на Советской, и даже у Кольки на Фишовой Горе. Туда же на Фишовую Гору, немцы сбросили бомбы! Наверное, ошибочно – чего там и бомбить-то?

– Хорошо, мы это… Яму выкопали на огороде, – волнуясь, рассказывал Колька. – Там и укрылись. Знаете, как страшно когда бомба летит? Воет так жутко… и кажется – будто прямо в тебя.

Эту фразу парнишка произнес неожиданно серьезно и тихо, без обычных своих ужимок.

Люба с Костиком слушали молча.

– Вообще-то они так себе бомбили, абы как, – все так же тихо продолжал Рокотов. – Их наши истребители от железной дороги отогнали. Летят такие… «Лапотники», ну юнкерсы, пикировщики… А тут наши! «И-шестнадцать». Ка-ак вынырнут из-за облаков! Ка-ак дадут жару! Один «юнкерс» сбили. Он где-то у Попова озера упал.

– «Юнкерс-87», который еще «лапотником» называют. Ближнего действия самолет, – как бы между прочим промолвил Костя. – А фронт-то приближается, да.

О том, что немцы уже близко, знали в городе все. Невозможно было скрывать ни канонаду, ни постоянные авианалеты, начавшиеся с конца лета. Становилось ясно, что немцы рвутся к Тихвину. Захватить город любой ценой, замкнуть Ленинград вторым кольцом блокады. И тогда…

О том, что «тогда», старались не говорить и даже не думать.

С началом осени Любка все чаще ходила с подружками на вокзал и в школу, где разместился госпиталь. Тихвинские мальчишки и девчонки помогали раненым, под руководством взрослых брались за самую тяжелую работу. Разгружали санитарные поезда, набивали матрасы для раненых, мыли полы в классах, стирали бинты, писали под диктовку раненых солдат письма, выступали с номерами самодеятельности. Да всего и не сказать – с приходом войны дел появилось много, и дел – совсем-совсем не детских.