- Я знаю, - невозмутимо отвечал монах. – Этот легкомысленный и глупый горожанин теперь живет у нас. Что же дальше?
- Тебя не пугает решение, которое он может вынести?
- Чего мне бояться? Неужели ты думаешь, что этот вековой спор под силу распутать какому-то жалкому судье, когда и несколько поколений не смогли его разрешить? Безумие! Ты сама прекрасно знаешь, никто и не по-думает исполнять его бестолковые приказы. В наших краях не действуют чужие законы.
- А если в дело вмешается сам великий граф д’Эно? – с тревогой спросила мадам де Кистель.
- Граф д’Эно, епископ Льежский… Мне плевать на их высокие титулы. Я сказал тебе, что мне нечего бояться.
Баронесса умолкла. Она собиралась с мыслями. Вдруг, как бы решившись на что-то, она быстро подняла блестящие глаза на брата Жозефа, и горячо произнесла:
- Подумай в последний раз, Жозеф… Время истекает. Быть может, завтра уже нельзя будет ничего изменить. Еще не поздно. Уступи Волчье Логово мне по доброй воле. Увы, завтра оно может не достаться никому.
Монах взглянул на женщину с глубоким удивлением.
- Я не верю своим ушам! О чем ты просишь меня, Сесиль? Сейчас не время для шуток. Неужели ты думаешь, что я десять лет непрерывно вел эту изматывающую борьбу, чтобы сегодня подарить Волчье Логово тебе?
Он горько усмехнулся.
- Время меняет людей, - задумчиво произнесла мадам де Кистель. – Я не понимаю твоего невероятного упрямства! Зачем тебе эти несчастные, проклятые Богом, земли? Что ты будешь делать с ними? Взгляни вокруг, - она жестом своей тонкой, белой руки указала на голые, серые стены комнаты. – Ты добровольно похоронил себя в этом черном, удушливом склепе. Разве ты можешь надеяться возродиться к жизни? Отсюда нельзя выйти. Печать этого жуткого места навсегда останется на твоей душе…
- А ты, Сесиль, - перебил ее Жозеф, - зачем эти владения тебе?
В уставших и потухших глазах женщины вспыхнул живой огонек.
- О, у меня есть сокровище, которое имеют немногие! – произнесла она взволнованно и проникновенно. – Мой драгоценный Робер! Он станет моим наследником и будет владеть всеми богатствами рода де Кистелей. Но разве твоему холодному и очерствевшему сердцу о чем-нибудь говорит нежный детский голосок? Господь не дал тебе детей. Ты одинок и покинут всеми… Разве ты сможешь понять, что чувствует мать, обнимая своего обожаемого сына, прижимая его к груди, целуя его непослушные волосы?..
- Я знал одну такую мать, - внезапно прервал ее брат Жозеф. Его голос дрожал, на глазах выступили слезы. Несколько мгновений он боролся с со-бой, судорожно закусив губу и отвернувшись, потом продолжал: - Где она теперь? Где ее добрые слова, где чудесные волосы, с которыми играл ее мальчик, где ее нежные ласки?! А ее сын… Кто узнает ее маленького, прелестного сына в этом обезумевшем, опустившемся человеке, в этом одиноком изгнаннике в черной одежде, который стоит перед тобой?!
Оба опять замолчали. Монах резко вытер широким рукавом сутаны непрошенные слезы. Баронесса рассеянно теребила пальцами край своего черного плаща. Каждый сосредоточенно глядел в пустоту.
- Как это странно.., - наконец проговорила мадам де Кистель. – Ты мой самый заклятый враг, Жозеф… но только с тобой я могу говорить так откровенно…
- В таком случае, ты счастливее меня. Я не могу открыть свою душу ни-кому в этом мире. Ты не можешь себе представить, как тяжек этот груз! В час заката я вижу мертвых. Они приходят и смотрят на меня своими пустыми глазами… Они требуют от меня ответа. Увы, что я могу им сказать?..
При этих словах Жозефа баронесса вскочила с места. Ее глаза пылали, губы дрожали.
- Я ненавижу тебя, Жозеф де Сойе! – в бешенстве воскликнула она. – Если бы ты знал, как я тебя ненавижу! Ведь это ты, ты разрушил мою жизнь… Это ты…
- Ты меня ненавидишь! – резко выкрикнул он, и черты его исказились от жестокой, нестерпимой муки. – Слышишь, Сесиль, ты ненавидишь! Ты еще можешь ненавидеть, ты еще можешь чувствовать! Ты жива, Сесиль! А я? Я больше не могу ненавидеть… Посмотри на меня, я больше ничего не чувствую, я жалкий труп… Где это жаркое пламя ненависти, которое сжигало меня десять лет назад? Внутри меня зола…
Он задыхался. На мгновение он снова прислонился к стене и закрыл глаза.
- До завтра, - бросила Сесиль, быстрыми и решительными шагами направляясь к двери. – Я буду молить Бога, чтобы лучи рассвета осветили твой жестокий позор и поражение…
- Проклятое завтра! – исступленно крикнул Жозеф ей вслед. – Пусть завтра обвалятся своды этого несчастного монастыря! Мне отвратительны теплые лучи рассвета! К чему Бог создал это бесполезное солнце? Чтобы оно освещало мои муки?! Когда они закончатся эти проклятые, новые дни?..
Дверь громко захлопнулась. Последних слов Сесиль уже не слышала. Он остался один.
Тогда Жозеф медленно съехал вниз по стене и сел на пол.
Бледные закатные лучи погасли. В маленькой комнате давно стало темно. А он все продолжал неподвижно сидеть на месте и невидящим взором созерцать скользящие, зыбкие тени на голой, холодной стене…
========== V Владение ==========
Бедный старый близорукий Родерих!
Какую злую силу вызвал ты к жизни, думая навеки укоренить
свой род, ежели самые первые его побеги иссушила
смертельная отрава.
Э. Т. А. Гофман «Майорат»
Homo homini lupus est.
Человек человеку волк.
Следующее утро выдалось пасмурным и серым. Тяжелые, темные тучи затянули все небо, не давая пробиться ни одному солнечному лучу. День как будто не желал наступать. В воздухе кружились редкие, большие хлопья снега, предвещая скорый снегопад.
Хрустальная, печальная тишина во дворе монастыря Сен-Реми снова была нарушена множеством сменявших друг друга звуков. Но на этот раз то была не одинокая проповедь брата Ульфара и повседневный шум крестьянских работ. Морозный воздух наполнился звонким топотом конских копыт, лошадиным ржаньем, громким звоном оружия и властными голосами приезжих.
Выглянув в окно, можно было увидеть на фоне белого, чистого снега, кое-где уже испачканного лошадиными копытами, яркие одежды богатых сеньоров, вооруженных стражников и вассалов, дамский портшез2 с тяжелым занавесом, усеянным пушистой бахромой, красивых лошадей в цветной упряжи.
Немногочисленные монастырские крестьяне в спешке метались из стороны в сторону, стараясь разместить поудобнее всю эту праздную толпу, так неожиданно и внезапно свалившуюся на их головы…
Сеньоры и их слуги спокойно прогуливались по заснеженному двору, приветствуя друг друга, раскланиваясь и переговариваясь между собой. То и дело слышны были то удивленные возгласы, то короткие приказы, то громкий и несдержанный смех.
Впрочем, Жилю дель Манжу некогда было любоваться этими красотами деревенской жизни. Он делал последние приготовления перед советом: искал бумаги, данные дядей, вспоминал сложные тяжбы, с триумфом распутанные великими клириками и законоведами, и просто собирался с мыслями.
Вскоре за ним пришел отец Франсуа, и они отправились в трапезную монастыря, где и должно было состояться торжественное собрание. Очевидно, эта зала, за неимением лучшей, всегда служила местом действия во всех важных случаях.
Войдя под сумеречные своды, Жиль учтиво поклонился высоким гостям и сел на место, указанное ему аббатом.
Все жители монастыря были уже в сборе. Рядом с настоятелем, любезно улыбавшимся приезжим сеньорам, в задумчивости сидел брат Колен, положив переплетенные пальцы на стопку бумаг, которая возвышалась перед ним на столе.
Подальше от них, в тени большой оконной ниши, расположились братья Ульфар и Жозеф. Фламандец, по своему обыкновению, был спокоен и отрешен от всего происходящего. Побледневшее и подурневшее от бессонной ночи лицо сарацина, напротив, выдавало сильное внутреннее волнение. Темные тени залегли под глазами, брови сурово сдвинулись. Носком башмака он нервно постукивал по сырому, каменному полу.
