Братьям пришлось связать его, чтобы наконец увести. В келье остались лишь старый настоятель и пляшущий огонек свечи…

Отец Франсуа бессильно откинулся на подушку. Несмотря на то, что он победил чувства и исполнил свой долг, он не чувствовал ни радости, ни просветления. Ему было тяжело, душно и тоскливо. И внезапно затуманенный мозг его, словно вспышка молнии, пронзила фраза, которую он бросил в лицо графу де Леруа: «Бросайте невинных людей в подземелья!» Он знал, что Жозеф был виновен. И все же… Ослепленный гневом и возмущением он бросил несчастного сарацина в тюрьму, подобно жестоким и своевольным сеньорам, с произволом которых он боролся всю жизнь… Для чего? Для того, чтобы однажды, забыв о милосердии и сострадании, вот так же бросить в темницу живого человека, не выслушав даже его оправданий?.. Все это было невыразимо чуждо и противно натуре аббата. Его поступок казался ему жестоким и ужасным. Неужели однажды несчастный Жозеф освободил его из-за тяжелых решеток, чтобы он из невинной жертвы превратился в жестокого гонителя?!

Из последних сил приподнявшись на постели, отец Франсуа нервно позвал брата Колена. Тот безмерно удивился, услышав, что настоятель требует снова привести к нему узника.

Когда сарацин снова появился в келье, он был пугающе спокоен, равнодушен и бледен. Взор его потух. Черты застыли в странной неподвижности.

Взглянув на него, отец Франсуа с искренней жалостью произнес:

- Жозеф, мне недолго уже осталось пребывать на этом свете. Но все это время я буду горячо молиться, чтобы вы простили мне эту горькую четверть часа, на которую я лишил вас свободы и вверг во мрак… Моему поступку нет оправданий. Прошу вас, выскажитесь в свою защиту. Откройте мне свою душу… О, почему вы раньше этого не сделали?..

Сарацин медленно опустился на колени и сел у постели настоятеля.

- Увы, - отвечал он еле слышно, - что я могу вам сказать? Я люблю ее. Да, я безумен и несдержан. Но в этот раз я не хотел ни боли, ни зла. Хотел лишь лучшего. Она сама отдала мне свое сердце, а потом и тело… Ничего из этого я не брал силой. О, вам не понять… Но это так удивительно и так согревает душу, когда хоть единственная женщина на свете отвечает нежностью и пылкой страстью на мои жестокие, звериные ласки! И ее глаза полны глубокой и самой искренней любви… тогда как глаза других наполнялись лишь отвращением и страхом… Как мог я после этого пожелать ей зла? Я хотел в едином вздохе излить ей всю свою тяжелую страсть, все бешенство, всю нежность… О да! Ее восторженный взгляд и наивная доверчивость будили во мне невыносимую нежность! Я задыхался от нее, и от прилива чувств на глазах у меня выступали слезы… Вам никогда не казалось, что в любви мужчины к женщине есть что-то неуловимое от любви матери к своему ребенку? Много лет прожив в монастыре, я лишен был возможности иметь детей… Но она пробудила во мне странное чувство… В те минуты, когда мне не хотелось покрывать ее тело неистовыми поцелуями, во мне просыпалось желание защищать ее от мира, укладывать спать, играть ее чудесными волосами и трепетно целовать тонкие пальчики… О, если бы вы только видели, как мило и с каким серьезным видом эта девочка читает книги, как она прикладывает пальчик ко лбу, вы, быть может, смогли бы понять, что я чувствую…

Странная, неясная улыбка пробежала по губам сарацина. Сейчас в его смягчившихся чертах не было и тени жестокости и мрака. Казалось, сквозь них снова проступает что-то далекое и забытое…

- Я вижу, что вы любите ее. Но, Жозеф, разве вы не понимаете, что это безумие! Она девушка из дворянского рода, ее руки просит сын самого монсеньора де Леруа. А вы лишь жалкий, бедный монах. Ваша связь не может быть признана ни Богом, ни людьми…

- Скажите это моему сердцу, которое разрывается! Она нужна мне. Я умру без нее! Она хочет, чтобы я увез ее отсюда…

- О, это очень опасно!

- Не опаснее, чем мой поход в замок дяди. Но на этот раз цель в тысячу раз важнее опасности… Если бы вы когда-нибудь любили женщину, вы бы меня поняли.

Тут сердце аббата не выдержало, и он выдохнул:

- Богу известно, я любил однажды…

Жозеф поднял на него удивленный взор.

- Она носила звенящие браслеты и белое покрывало…

Ярко горела одинокая свеча. За окном с шумом падали редкие капли дождя. На миг в комнате стало невыразимо тесно…

Потом Жозеф сделал несколько судорожных движений и закрыл лицо руками.

- Почему вы никогда не говорили мне? Я так любил ее… Я готов принять и полюбить все, что касалось ее жизни…

- Потому что мы совершили огромный грех. Я был служителем Господа, а она – замужней женщиной… Как могу я после этого упрекать вас? И моя и ее вера учили строгости и целомудрию, но мы позабыли об этом, как будто никогда и не слышали… Она была созданием солнца и света. Она умела лишь любить… Я никогда ее не забуду…

- Ни один человек, однажды увидевший ее, не смог бы забыть ее об-раз, - тихо проговорил Жозеф, глядя в пустоту.

- Идите! – внезапно воскликнул аббат, хватая его руки. – Идите, пока не поздно! Вырвите вашего ангела из рук злых и безжалостных людей! Попытайтесь дать ей счастье… Попытайтесь сами обрести его… Скорее, спешите, пока не поздно! И прощайте, мое обожаемое дитя! Помните, что я всегда любил вас… Любил ее в вас…

Жозеф с жаром в последний раз сжал руки аббата и быстро вышел из кельи.

Отец Франсуа снова остался наедине с трепещущим язычком пламени… Всей своей благочестивой жизнью, своими милосердными поступками и служением Иисусу он пытался искупить этот тяжкий грех, совершенный в далеком прошлом. Но только в эту минуту, в одиночестве лежа на постели, он понял, что все это было напрасно… Чтобы он ни делал, с ним всегда оставался запах восточных цветов, жар гранатовых уст и тень колеблющегося от тихого ветерка длинного, белого покрывала…

========== XXXIX Жестокие признания ==========

Я говорю тебе: ты – Петр, и на камне

сем Я создам церковь Мою, и врата ада

не одолеют ее; и дам тебе ключи Царства

Небесного.

Библия. Евангелие от Матфея. 16

После разговора с Жозефом аббат призвал к себе всех братьев. Странную картину представляла собой полутемная, холодная келья. Бледный и утомленный настоятель неподвижно лежал в постели. Его строгий, четко очерченный профиль выделялся на фоне серой стены. Свеча уже угасла, и сквозь маленькое окошко проникали в келью бледные лучи рождающегося дня. Черные и редкие силуэты монахов выступали из сумерек, все еще наполнявших вторую половину комнаты. Руки были сложены в жесте смирения и послушания, но лица были суровы и насторожены…

- Мои силы иссякают, - слабым голосом начал аббат, не глядя на своих подчиненных. – Они уходят, как песок, который просачивается сквозь пальцы… Мой жизненный путь подходит к концу. Эта несчастная обитель нуждается в новом пастыре. По старинному обычаю это я должен его назначить.

В келье стало так тихо, что, казалось, можно было услышать чужое дыхание.

- Я хочу, чтобы после моей смерти кресло настоятеля занял брат Жо-зеф.

Слова отца Франсуа были встречены все той же гробовой тишиной.

- Если, по какой-то причине, Жозеф не сможет занять мое место, вы сами изберете себе разумного и мудрого пастыря, который будет управлять вами вместо него… Да благословит вас Бог в нашем трудном деле и горькой жизни, дети мои! Вот все, что я, несчастный и слабый старик, могу вам сказать, находясь у порога вечности…

Настоятель с трудом приподнял руку, одновременно благословляя собравшихся и отпуская их.

Монахи молча покинули келью. Однако, брат Колен задержался у ложа аббата.

- Вы хотите мне что-то сказать перед долгой разлукой, друг мой? – спросил отец Франсуа, поднимая удивленный взор на стоящего у его изголовья человека.

- Многое, - ответил Колен, и странная, печальная улыбка пробежала по его спокойному и замкнутому лицу. – Все то, о чем так долго молчало мое сердце…