Но нет, когда я смотрел на нее, ничего подобного мне сделать не хотелось. Мне хотелось сломать ее, прижать к себе, выпить в едином вдохе. Тьма, древние резные колонны, выцветшие портреты вокруг нас, весь мир – всё превращалось в подобие декораций. Все было нереально. А настоящим было только то, что разыгрывалось между нами. Я стремился к ней, забывая себя. Но что не давало мне покоя, что заставляло каждый раз останавливаться и малодушно отворачиваться в сторону, когда она уже стояла передо мной, готовая ко всему, ничего не прося и не требуя. Чего она хотела? Я до сих пор не могу этого понять. Кажется, ничего, кроме как прикоснуться к моей руке, сказать пару слов и вслед за тем быть растерзанной и оскверненной мной, вместе со своей распахнутой шалью…

Этот вечер был самым темным из всех, что мне доводилось видеть. Она медленно удалялась под своды, и алая бахрома плясала на ее спине, как тонкие струйки крови на белом снегу. Ее красота не поражала, не опаляла, а согревала леденеющее сердце. Ее сила заключалась не в беспечной отваге и полудетской уверенности в себе. Эта сила была удивительно мягкой, неявной, но при этом почти нечеловеческой. Она была, как те тонкие с виду, но удивительно гибкие и стойкие ветви ивы, который не способен сломать даже самый злой ураган. Ведь они будут распрямляться все снова и снова…

Последний раз я увидел ее на полночном балу, в неверном, мерцающем свете свечей. От этих неясных бликов она казалось еще серьезнее и немного старше, чем была на самом деле. Но и теперь в ее чистых, как озерная вода, темных зрачках не появилось ни тени страха. Она не шла, она плыла мне навстречу, едва касаясь пола своими легкими ножками… Думаю, и для нее мои ужасные гости так же превратились в ничего не значащие, мертвые декорации, как тогда превратились в них для меня пожелтевшие от времени картины в темной зале… Другие бежали ко мне, ничего не понимая. Бежали за манящим, запретным наслаждением. Она шла не с нетерпением, с улыбкой. Она дарила мне себя с какой-то спокойной, разрывающей душу обреченностью…

Когда она оказалась в моих объятиях, я почувствовал, что она – мое продолжение. Ее сердце билось у меня в горле. Я знал, в этот долгожданный миг все повторится вновь. Я крепко сожму ее руку, и она, как и другие, в ужасе начнет сопротивляться, пытаясь спасти себя в последнее мгновенье. Я крепко сжал ее руку, но она… не сопротивлялась. Это было невероятно! Она, как раненная птица, повисла в моих объятиях, и руки-плети были похожи на перебитые крылья… С непостижимой радостью и отчаянием она подставляла мне свою белую, выгнутую шею и приоткрытые губы… И только тогда я понял! Что-то похожее на сдавленное внутреннее рыдание содрогнулось глубоко во мне. И меня, потрясенного таким жертвенным и безмерным даром, впервые за сотни лет охватило неистовое и безумное желание отдавать! Касаясь ее белоснежной кожи своим смертоносным дыханием, разрушая и сжигая это ангельское, звездное создание, я в отчаянном порыве осыпал ее судорожными, жестокими ласками, пытаясь уверить себя, что я тоже могу подарить ей хотя бы жалкие искры тепла, которые во мне еще остались… И тогда мы растворились друг в друге. На мгновение. Которое стоило всей моей жалкой, лишенной человеческого тепла вечности…

Ее чудо ушло из мира людей. Но она оставила мне прекрасную иллюзию. Иллюзию, что на краткий, чарующий миг мне все-таки удалось отдаться и сгореть…