И снова плывут мимо горы Сорочинской и Василию туда сходить захотелось. И снова на склоне нашёл он череп, который в тот раз бог знает куда и забросил. В сердцах Василий его пнул, а череп опять летит-свистит: «И чего ты меня, голову, Василей Буслаевич, попинываешь да побрасываешь!?
Я, молодец, не хуже тебя был: хочу на Сорочинской горе лежать – и лежу. А ты приходишь сюда совсем без уважения и раз ты почтения ко мне не имеешь, то и теперь уж точно твоей голове рядом лежать!»
Снова плюнул Василий, да дальше пошёл. Ерохвост нечистый, чего с него взять? И пришёл он снова к тому камню печатному, да в этот раз не только поперёк, но и вдоль него прыгнул, как детишки по бревну. Прыгнул, четверти аршина последних не одолел – споткнулся, упал, да и расшибся. Схоронили дружинники Василия на том же склоне, а рядом лежал череп-свистун…
Вернулись дружинники в Новгород, пришли к матери Василия, вдове матёрой, да поклонились ей в ноги. Показали письма сыновьи – те письма Амелфа Тимофеевна прочла и заплакала. Говорит дружине, что без Василия у неё до них теперь дела нет и велела девушке-чернавушке свести братву в подвалы глубокие, чтоб каждый набрал себе казны не считаючи. Спустились молодцы в подвалы, но казны брали мало, больше для вида, мол, дара не отвергли. Налила им Амалфа по чарочке, они за её здоровье выпили, за хлеб, соль да заботу поблагодарили, поклонились и кто куда разошлись. Один из них моим дедом был, а историю эту мне отец сказывал, – Кайский звонко хлопнул себя по коленке. – Жаль, прошло время Бусово!
Емеля встрепенулся:
– Вот погоди, неувязочка тут. Ты сказываешь, что Василий из Каспия Иордана достиг, но того быть не может – истинно в Святом Писании говорят, что Иордан впадает в солёное Мёртвое море, с Хвалынским морем он никак не сообщается.
– Ну, там, может, между морем и рекой волок какой есть.
– Ладно. Другой вопрос тогда. Что это за письма такие Василий в Ерусалиме купил? Уж не индульгенции ли католические?
– Да побойся Бога, охальник! Какие могут быть, к лешему, католики?
– А такие, которые в Риме, Новом Вавилоне, сидят и Антихристовыми грамотами торгуют напропалую! Тогда всё на места встаёт – спустился Вася себе по пути из варяг в греки, а там от Царьграда уж и до Рима допёр – там рукой подать. Может, не зря говорят, что новгородцы икон святых не признают, с московитами спелись и вовсю жидовствуют?
Изотий, который был степенный с пронзительными глазами и с длинной, но жидковатой бородой:
– Ты уж околесицы-то не мели. Как бы Василий через земли литвинов и татар крымских пошёл мимо турки в Великое море? И море Великое – это вам не Хвалынь: там пиратов, византийцев, венецианцев, флорентийцев что твоих мурашей в лесу. Сплошным боем дорога бы та была. Да и церковь Греческая от грехов разрешает за жертвы обильные, – Емеля опешил и видно, приготовился к чему-то решительному.
Изотий наклонил свою голову и внимательно посмотрел на товарища: – А ты чего глаза вылупил? Как ты думаешь, лучше пусть разбойник свой клад в лесу зароет или свои цехины да бизантии в церковь принесёт, чтоб через это отцы святые накормили страждущих и утешили скорбящих?
– Ну, да… Уж лучше так лиходеи мир поправляют, чем никак, – согласился Емеля.
– Вот, даже ты уразумел. Потому и грамоты такие разрешительные есть – их в Антиохии, в Царьграде и в Ерусалиме как раз можно получить. Только не такому сиволапому, как ты, – Изотий хмыкнул в сторону примолкшего уже Емели. – И это тоже идёт на пользу тому, что Василий через Волгу ушёл в море Хвалынское, а уже оттуда двинул в Иордан. Спускайся он по Днепру, так он бы те грамоты в Царьграде взял. Так что правдива легенда твоя. И правда твоя, что времена Буслаевых на Руси прошли. Слава Богу.
Низкий баритон съехидничал:
– Как-то у вас этот рассказ по другому выходит, не таким складом, как предыдущий.
– Да это я ещё над форматом думаю. Может, это роман исторический будет, а может – сценарий. Прикидываю так и этак, что проще пристроить будет, – будто извинился келейный тенор.
– Тогда понятно, хорошо. Но что за жидовствующие? Как-то это не больно-то звучит в наше время что для книги, а уж тем более для фильма. Провокационно.
– Да сам не рад… Не знаю, что теперь с ними делать. Вроде и понимаю, что лучше бы выкинуть, но без них атмосфера не та. Это секта такая была в православной церкви, в Москве и Новгороде процветала. Что они там проповедовали – толком неизвестно, но это было что-то вроде православия с примесью протестантства и иудаизма, потому их жидовствующими и звали.
– Ну, ладно. С форматом разберётесь, а там уж проще будет. Кстати, я правильно понял, что город назывался Вяткой, а кремль – Хлыновом?
– Да, всё так. Неясно, почему так назвали. Может, дело в том, что рядом течёт речка Хлыновка или из-за того, что на вотякском «клыно» означает «главный». Ещё на Руси разбойников звали «хлынами», а на Вятке ушкуйников было много… Вот сейчас об этом вам и расскажу тогда.
6988 год от сотворения мира. В Чудов монастырь Московского Кремля заключили новгородского архиепископа Феофила. Бернхард фон дер Борх осаждают Псков. На «каблуке» Италии в Ортано османский Гедик Ахмед-паша приказал рубить головы пленным, отказавшимся принять ислам. У папы римского Александра VI появляется на свет дочка Лукреция. В Испании Фердинанд II Арагонский учреждает инквизицию. А на Руси поднимают мятеж Борис Волоцкий и Андрей Углицкий, которых заставит примириться только появление Ахмата на Угре…
На Угру отправил своего сына и Евпатий Жданов, стоящий теперь под старым дубом в Никулицыном городке. С дуба опадают последние листья и, прихваченные первым, но крепким морозцем, они лежат разноцветным и мягким ковром, по которому ступаешь с лёгким хрустом. Сквозь необыкновенно прозрачный осенний воздух как-то головокружительно отчётливо видны малейшие волны на уходящей за поворот Вятке. Из Хлынова месяц назад туда отправился большой отряд и среди прочих – Жданов Степан. Как-то ему приходится?
А Степану там приходится так, что голова кружится от восторга гибельного. Но тут по прядку лучше. В начале октября два могучих войска встали друг против друга: на одном берегу рать Ивана III с крымским ханом Нур-Девлетом, а на другом – Ахмат, хан Большой Орды. Зол Ахмат, как собака зол – восемь лет назад он уже ходил на Русь, чтобы отомстить за пограбленный ушкуйниками Сарай-Берке. Тогда чингизид не смог преодолеть Оки и повернул обратно, уничтожив в бессильной ярости городок Алексин, а нужно было показать московскому князю кто в этой земле хозяин. С тех пор московиты перестали платить дань, а князь Иван теперь и вовсе отказывается признать верховенство Ахмата. Такого хан стерпеть не мог, все дела в Орде бросил, собрал огромное войско, во главе которого пошёл на Русь. Но преградою стала река – хотя и не Ока, но и Угру наскоком не осилишь.
Три дня пытался Ахмат найти брешь то там, то тут, но везде его встречали московские пищали и луки: ожидая прорыва и ища для него возможность, растянулись армии вдоль Угры аж на шестьдесят вёрст. Фронт получился огромный, но тонкий – концентрации нет, коммуникации нет. Двух коней загонишь, пока от одного конца до другого доскачешь. Так и встали рати истинно, как волкодав и волк – оба сильны, могучи, рычат, огрызаются, щерятся – шерсть дыбом! Но изъяна друг в друге не видят, в драку ни один, ни другой первым ринуться не спешит. И Ахмат начал переговоры.
Потребовал, чтобы к нему явился князь. Или его сын. Или хотя бы брат! Иван III отправил боярина Ивана Уса Товаркова… Опытный дипломат тянул время всеми силами: по каждому малому вопросу отправлялся за советом к князю, а пока суть да дело, подкупил татарских мурз и не мытьем, так катаньем довёл дело до того, что войско Ахмата начало страдать от бескормицы, холода и медвежьей болезни. И получилось, что Великий хан действительно обделался, потому что татарское войско смутилось, а московское укрепилось дружинами князя углицкого Андрея Большого и князя волоцкого Бориса. Ахмату помощь обещал Казимир литовский, но где-то он запропастился. Ярился Ахмат, метал и рвал, но ничего не мог поделать – ему оставалось только уповать на время, которое, казалось, работало на него: скоро морозы скуют Угру и монгольская конница в боевом порядке со страшным кличем проскачет по льду. И тогда… Ходит по берегу хан и нехорошо улыбается, глядя на тоненький лёд вдоль берега.
