Кремль решили строить по-вятски, то есть основательно, но с придумкою: поставить новые стены да чтобы и с верхним, и с подошвенным боем. Ведь стены крепостные обычно строят как? У таких прясла, стены то есть между башнями, состоят из простых венчатых срубов, которые каждый мало-мальски рукастый мужик справит. Но ежель каждый мужик справит, так любой скапыжник и расшатает. Вятчане на то придумали стены ставить «тарасой», чтоб вся стена была цельной, соединённой стоящими перпендикулярно поперечными стенами. Для пущей крепости брёвна поперечных стен чередовались через каждые два венца стен продольных, вроде как кладка кирпичная. Нехай теперь супостат репу чешет, да ум в кулак собирает, ага. Башни же о восьми углах будут, чтоб пятью углами в поле на ворога смотреть и бить поганого и в гриву, и в хвост – чтоб небо с овчинку казалось.

Для того вековые сосновые стволы многосаженные сплавляли по Вятке-реке моляным способом и с запани тащили волоком на берег. Потом чистили от коры, окоряли, значит, и в колоды складывали о шести венцах, чтоб и сохло, и не гнуло.

Стены решили варганить из сосны, а вот на башни проезжие с воротами, балконами-выступами, барбаканом, стрельней, заборолами, стойчатой смотрельней и прочими премудростями порешили положить дуба могучего. И не для красы, а ради крепости богатырской.

Дуб вятчанам примнилось доставлять в белянах –барках, единожды собранных из брёвен на лесоповале, а когда такая барка-беляна приходила в назначенное для неё место, то её по брёвнышкам разбирали. Способ этот хотя и трудный, зато рачительный – сколько брёвен надо, столько и будет. Да и как ты иначе с затона котельнического против течения попрёшь?

В Никулицыном городке под дубом сидели Евпатька, сын Жданов, Изотий Курайский, безродный Емеля и Кайский Иван. Сидели в тенёчке и лупились в зернь на щелбаны, да так, что только кости летали по днищу перевёрнутого бочонка, а треск от дружеских щелчков оглашал всю округу. Проиграв третий раз подряд, Иван Кайский растирал лоб от полученных щелбанов и смахнул с глаз невольно накатившие слёзы. Проморгался. Вздохнул:

– Эх, до сих пор Василий Буслаев жив был, если б той черепушке Сорочинской столь всыпать, сколь мне досталось.

– Ну-тка, что за черепушка такая? – как-то устало спросил Емеля, которому наскучило попусту кидать костяшки.

– Не слыхали разве? – спросил Иван у принявшихся было заново метать Евпатьки и Изотия. Словно очнувшись от сна, те отрицательно замотали головами.

– Ну, значит, слушайте тогда. В Новгороде, по Ильмень-то да по озеру, ходил ушкуйник Василий Буслаев с дружиною в тридцать человек. Ходил, разбойничал помаленьку, но отчего-то вдруг пригорюнился, с лица спал, грусть-тоска одолела и собрался грехи в Ерусалим-граде замолить.

Мать у него боярыня Амелфа Тимофеевна – вдова матёрая, влиятельная и могучая. Понимает, что сынок на Святой земле таких может делов наделать, что караул. Потому она сына хотя и благословляет в путь, но и проклятье материнское сулит, если тот озоровать вздумает.

– Амелфа? Может, Марфа? – спросил Емеля, который лежал на травке, приподнявшись на локте.

– Ты чего тут Ваньку валяешь? Али уши дерьмом забил? Амелфа, говорят тебе. У них, в Новгороде, не больно-то смотрят мужик ли, баба – им это дело десятое. Главное, чтоб человек разумный был и дело вёл справно, а луно там меж ног иль уд срамной – вообще по барабану.

Так значит, снаряжает поход на Святую землю Амелфа Тимофеевна по самому счёту крупному: и провизии, и снастей, и пороху-свинцу, и кулеврин, и пищалей долгомерных. Лишь бы сы́ночку никто в дороге не заообидел…

– ..иль чтоб сы́ночке обижать по пути сподручнее было, – улыбнулся Емеля.

– Ещё раз встрянешь – дрыном огрею, понял?

Пошёл Василий, значит, по Ильменю. День ушкуй волны рассекает, второй, а на третий встречает Василий гостей-корабельщиков, да спрашивает у них, мол каким бы путём до Ерусалим-града добраться?

– У таких, как Буслаев, всё вверх ногами – сперва благословение, потом сборы, а уж затем только выяснить можно ли вообще дело провернуть – сказал, как в омут жабу бросил, Евпатька. Иван нехорошо на него посмотрел и погладил свой батог. Евпатька сглотнул.

– Отвечают ему, значит, моряки, мол, если прямым путём идти, то дорога семь недель займет, а если окольным, то полтора года. Окольным идти спокойно и безопасно, а вот на коротком пути у устья реки великой лежит остров Куминский и на том острове сидят разбойники. Никакой на них управы нет – смертным боем проезжающих бьют, корабли топят, души христианские губят. Так что тут сам решай. «А не верю я ни кликушам, ни блажи, а верю я в свою палицу!» – так им ответил Василий и отправился путём коротким, семинедельным.

И по пути встретили гору высокую и пошёл Василий с дружиною к той горе. Вот бежит он по склону, старается, и попадается ему под ноги череп человеческий. Пнул его Вася ногою – череп-то летит, да ветер в нём свистит: «Чего ты головой швыряешься? Я молодец был не хуже твоего, а теперь хочу на горе Сорочинской валяться – вот и валяюсь! А ты приходишь сюда совсем без уважения и раз ты почтения ко мне не имеешь, то и твоей голове до́лжно рядом лежать», – заметив очень громкое молчание слушателей, рассказчик руками развёл. – Уж не знаю, как он его так пнул, что тот столько летел-пердел, только мне самому как сказывали, так и я вам нынче молвю. А Вася-то только: «Тьфу на тебя, нечисть вражья!» И взбежал Василий на вершину горы, а там стоит камень в три сажени высотой, три с четвертью аршина в длину, в топор шириной и весь буквами печатными испещрён. Что там было писано – того не знаю, но было предупреждение: «А кто станет у каменя тешиться‑забавлятися, да вдоль скакать по каменю, – сломить будет буйну голову». Василий, чтоб лихость-то свою показать, через камень-то поперёк прыгнул, но вдоль скакать не стал. Может, поостерёгся, а может, не захотел просто.

Но сошла дружина с горы той Сорочинской и двинула к острову Куминскому. Сторожа-дозорные дружины испугалися, решили, видать, что авангард новгородский и, значит, весь флот на подходе – посты бросили и к своим главным разбойникам бросились. Василий за ними спешит, на разбойничий круг пребывает и атаманов тех спрашивает, мол, подскажите-ка дорогу к Ерусалим-граду? Те обрадовались, что это не Новгород к ним руки протянул, а всего лишь такой же брат-ушкуйник о душе задумался. Налили Василию зелена вина, подарки подарили: и серебра, и золота, и жемчугов. И даже провожатого до Ерусалима дали, чтоб тот ему тайную дорогу из моря Хвалынского показал.

Изотий было екнул и махнул рукой, но поглядел на рассказчиков дрын и руку опустил.

– И вот ужо Василий в Иордан-реке. Пришёл он в церковь соборную, и служил обедни да за здравье матушки, и за себя, Василия Буслаева, и за батюшку обедню с панафидою служил, и по всему своему роду. На другой день обедню служил по братьям-дружинникам, по ушкуйникам, да добрым молодцам, которых за жизнь было много бито-граблено. Потом Василий богато одарил обитель, щедро расплатился с попами и дьяками – золотой казны отсыпал не считая.

Получил письма и пошёл искупаться в Иордан-реке, а с ним и дружина его удалая. Плещутся они там, радуются, как вдруг из леса вышла к ним какая-то баба раскосмаченная. Вышла, значит, и говорит, что в Иордан-реке Христа крестили, а ухарям и шинорам тут не место. И раз Василий за главного, то именно он за это и поплатится! Отвечали дружинники, что в ни в кликушество, ни в блажь не верят, и чтоб та баба шла бы себе туда, откуда и пришла.

Искупались добры молодцы и побежали обратно по Иордан-реке, да оттуда дорогою тайной в Хвалынь. И снова прибыли к атаманам разбойничьим, а те уж на пристани встречают хлеб-солью. Доложил Василий атаманам, что в Ерусалим-граде помянул их, поклоны бил и письма передал. Обрадовались те и стали звать Василия на пир, но он не пошёл – пригорюнился почему-то и поспешил домой скорее, в Новгород.