Моя жизнь в Мэкезвени строилась на двух основных принципах: власть вождя и церковь. Эти две доктрины существовали в непростой гармонии, хотя в то время я не усматривал какого-либо антагонизма между ними. Для меня христианство представлялось не столько системой веры, сколько могущественным вероучением одного человека – преподобного Матиоло. Для меня его могущественное существование воплощало все, что было заманчивого в христианстве. Он пользовался такой же популярностью и любовью окружающих, как и регент, и тот факт, что он оказался выше регента в духовных вопросах, произвел на меня сильное впечатление. Однако церковь была в равной степени озабочена как духовными вопросами, так и вполне материальными. Как я убедился, практически все достижения африканцев были обеспечены ими благодаря миссионерской работе церкви. В миссионерских школах готовили клерков, переводчиков – именно эти профессии в то время представляли собой вершину африканских устремлений.
Преподобный Матиоло был плотным мужчиной лет пятидесяти пяти, с глубоким и сильным голосом, который подходил как для проповеди, так и для песнопений. Когда он проповедовал в простой церкви в западной части Мэкезвени, она всегда была полна людей. Когда женщины преклоняли колени у ног преподобного Матиоло, моля о спасении, помещение церкви наполнялось осаннами верующих. Первое, что я услышал о преподобном, появившись в Замечательном Месте, была история о том, как он прогнал опасного призрака, вооружившись лишь Библией и лампадой. Я не усмотрел в этой истории какого-либо неправдоподобия или противоречия. Методизм, который проповедовал преподобный Матиоло, представлял собой смесь огня и серы, приправленную небольшим количеством африканского анимизма[6]. Согласно проповедям преподобного Матиоло, Господь мудр и всемогущ, но Ему также присуща и мстительность, и Он не оставляет безнаказанным ни одного дурного поступка.
В Цгуну я посетил церковь единственный раз в тот день, когда меня крестили. Это был ритуал, в котором я принял участие ради своей матери и которому я не придал никакого значения. Но в Мэкезвени религия была частью жизни, и я посещал церковь каждое воскресенье вместе с регентом и его женой. Регент очень серьезно относился к этому вопросу. Я единственный раз уклонился от воскресной службы, спрятавшись от всех, чтобы затем принять участие в драке с мальчишками из другой деревни. Больше я таких проступков никогда не совершал.
Однако за мной водились и другие грехи, достойные осуждения преподобного. Однажды днем я прокрался в сад Матиоло и украл немного маиса, который поджарил и съел прямо на месте преступления. За этим деянием меня застала одна молодая девушка, которая незамедлительно сообщила об этом священнослужителю. Новость быстро облетела всю округу и дошла до жены регента. В тот же вечер она дождалась времени молитвы (это был ежедневный ритуал в доме регента) и, представ передо мной, упрекнула меня в том, что я отнял хлеб у бедного слуги Божьего и тем самым опозорил семью. Она заявила, что дьявол непременно накажет меня за мой грех. Я испытывал малоприятную смесь страха и стыда: страха от того, что получу возмездие космических масштабов, и стыда за то, что злоупотребил доверием своей приемной семьи.
Видя всеобщее уважение, которым пользовался регент (как со стороны черных, так и белых), и власть, которой он обладал и которая казалась практически неограниченной, я пришел к убеждению, что власть вождя – это тот самый центр, вокруг которого вращается жизнь. Власть и безмерное влияние вождя на окружающих пронизывали все аспекты нашей жизни в Мэкезвени и выступали в качестве верного средства, с помощью которого можно было наверняка добиться любого результата и любого статуса.
На мои более глубокие представления о природе лидерства оказало дальнейшее наблюдение за регентом и его двором. Я набирался опыта и знаний на собраниях племени, которые регулярно проводились в Замечательном Месте. Они не были запланированы в соответствии с каким-то строгим графиком, но созывались по мере необходимости и проводились для обсуждения вопросов, касавшихся всего племени, таких как засуха, забой скота, масштабные предписания магистрата или новые законы, изданные колониальными властями. На собраниях могли присутствовать любые члены племени тембу – и очень многие, действительно, приезжали на эти мероприятия верхом или же приходили пешком.
В этих случаях при регенте находилась его амафакати, группа советников высокого ранга, которая выполняла функции парламента и судебной власти одновременно. Эти советники были зрелыми, мудрыми людьми, которые сохранили знания истории и обычаев племени и чье мнение имело большой вес.
Регент направлял советникам, а также местным вождям, старостам и прочим послания, уведомляющие о предстоящем собрании, и вскоре Замечательное Место наполнялось важными посетителями и рядовыми представителями племени, прибывавшими со всего Тембуленда. Гости собирались во дворе перед главным домом регента, и он открывал собрание, поблагодарив всех за то, что они прибыли, и объяснив, зачем он их вызвал. С этого момента он больше не произнесет ни слова, пока собрание не подойдет к концу.
После этого высказывались все желающие. Это была демократия в чистом виде. Возможно, среди выступавших и существовала какая-то иерархия, но в конечном итоге возможность высказать свое мнение предоставлялась всем: местным вождям и их подданным, воинам и знахарям, торговцам и фермерам, землевладельцам и рабочим. Люди говорили без перерыва, и такие собрания могли длиться несколько часов подряд. В данном случае проявлялись важные принципы самоуправления: первое – каждый был волен высказать свое мнение, второе – все были равны в своей значимости как граждане. (Небольшая оговорка: боюсь лишь, что женщины считались гражданами второго сорта.)
Во время проведения собрания организовывался большой банкет, и я часто получал расстройство желудка, слишком много поедая в ходе выступления ораторов. Я отмечал для себя разницу в выступлениях: некоторые ораторы говорили бессвязно и, казалось, никак не могли добраться до сути вопроса, другие же сразу начинали с существа обсуждаемой проблемы и приводили аргументы кратко и убедительно. Одни выступавшие использовали эмоции и не стеснялись прибегать к драматизму, чтобы таким образом расшевелить аудиторию, а другие ораторы всячески избегали эмоций и в своих выступлениях были спокойны, рассудительны и уравновешены.
Оказавшись впервые на таких собраниях, я был поражен горячностью и прямотой, с которой некоторые выступавшие критиковали регента. Он не был выше критики, напротив, зачастую он являлся ее главной мишенью. Но каким бы вопиющим ни было обвинение в его адрес, регент спокойно выслушивал его, не защищаясь и не выказывая никаких эмоций.
Собрания продолжались до тех пор, пока не достигался какой-либо консенсус. Они заканчивались либо единогласным утверждением согласованного решения, либо вообще безрезультатно. Единодушие, однако, могло заключаться в соглашении об отсутствии полного согласия, о готовности подождать более благоприятного времени, чтобы предложить новое решение. Демократия означала, что каждый должен был быть услышан, и конечное решение принималось только совместно, отражая волю всего племени. Правило большинства на этих собраниях было чуждым понятием. Мнение меньшинства не должно было быть раздавлено мнением большинства.
Только в конце собрания, когда зачастую солнце уже садилось, c речью мог выступить регент. Цель его обращения к собравшимся состояла в том, чтобы подвести итог всему сказанному и попытаться выработать некоторый консенсус на основе различных мнений. Но тем, кто не был согласен, не навязывалось никакого решения. Если не удавалось достичь какого-либо соглашения, планировалось проведение еще одного собрания. По завершении собрания представитель амафакати, признанный певец или поэт произносил панегирик древним вождям и похвалу (в сочетании с сатирой) в адрес нынешних, а аудитория, возглавляемая регентом, ревела от смеха.
